Георгий Булатов

Ростовский словарь представляет поэта Георгия Булатова. Окончил филфак Ростовского госунивера. Работал журналистом. За свою короткую жизнь издал три книги стихов: "Главный полустанок, "Имена", "Торопись, моя память грешная..." В девяностые годы проводил большую поэтическую работу, являясь заместителем руководителя ЛитО «Дон». Руководил издательством «Булат». Публикуем стихи из третей книги.

Сон о старом Ростове

Жизнь выпала — копейкой ржавою.

М. Цветаева

На судьбу свою я не жалуюсь,

хоть давно обручен с тоской,

вы верны мне, мои Державинский,

Станиславского, Крыловской...

Переулки мои и улочки,

где господствует тлен и ржавь,

где пацан пробегает в булочную,

пять копеек в кулак зажав.

Мимо будок сапожных, дворников,

мимо кошек, бачков, старух,

что у тесных тенистых двориков

охраняют арбузный дух,

мимо клёнов, заборов, вывесок,

мимо ставень, ворот, столбов,

мимо злобно шипящих примусов

на убогость косых домов.

Торопись, моя, память грешная,

в керосиновый синий рай, где сияют мои скворечники

и печалится птичий грай.

Там за далями, днями, враками

всё прекрасно. Да нет- иных,

что пивко заедали раками

и рыдали вдрызг у пивных.

Там пацан на потеху публике,

костерящей его вразнос,

кажет времени в дырке бубличной

конопатый сопливый нос.

Жизнь катилась копейкой ржавою,

на ребре замерла — тоской...

Бог вам в помощь, мои Державинский,

Станиславского, Крыловской...

Ироничное

Ну и дом! Не подъезды — а черный дыры,

сотни кошек у всех батарей и дверей.

Эти кошки давно захватили квартиры

и мочиться в песок выпускают людей.

Эти кошки, хрипя от еды и отдышки,

дышат гарью кухонной и снова едят,

а по трубам и крышам блукают людишки

и в подвалах рожают незрячих людят.

* * *

Поэзия нынче не в моде.

Но знаю — не наша вина,

что в ошеломлённом народе

другие твердят имена.

Нет более тяжкого груза —

до горьких предсмертных седин

с коварно отвергнутой Музой

якшаться один на один.

И всё же я верю, что снова

в счастливый неведомый год

востребует певчее слово

поверивший в Бога народ.

Поэзия вышла из моды.

И не сокрушаясь о том,

я сумрачный воздух свободы

ловлю перекошенным ртом.

Шуточное

Моих друзей, собратьев по перу,

уж если я однажды соберу,

то, вероятно, где-нибудь в Перу,

а может быть, в какой-нибудь Панаме:

вот Гена Жуков с тростью и в панаме,

вот Бондаревский бродит по ковру,

засунув Смит и Вэссон в кабуру,

вот над стаканом сгорбился Брунько

(видать, в Панаме с выпивкой легко),

а вот застыл Калашников в углу,

воткнув в кувшинчик глиняный иглу,

и наконец, Ершова вижу я:

пред ним какао целая бадья.

Какого чёрта! — говорю я им, —

мы здесь в Панаме солнечной торчим?

Ужель в России не хватает нам

вина, какао, глины и панам?

Ведь роль поэта русского почётна...

И слышится в ответ: «Какого чёрта!»

Третья книга

Первая книга — от баловства,

книга вторая — от волшебства.

В первой — наивная вера в добро,

в книге второй — на висках серебро.

Первая вышла — друзей пригласил,

вышла вторая — губу закусил.

Нынче же смертным криком кричу —

жизнью за третью книгу плачу!