Дмитрий Коваленко. Танаисские ведьмы и другие рассказы

 

МАКСИМ ДОРОХОВ И ТАНАИССКИЕ ВЕДЬМЫ

 

В мае 92-года мой хороший друг, художник Максим Дорохов, приехал в Танаис. Естественно, он уже был заочно влюблен в это место, а в его голове непрерывной чередой звучали жуковские песни.

Все это, конечно, произошло с моей восторженной и настойчивой подачи. Ну, подпихнул я Макса, подпихнул...

 

И вот Макс, предвкушающий небывалые чудеса, весь в радостном трепете и эйфории, прибыл в Танаис и поселился на втором этаже Башни Поэтов.

Правда, не обошлось без неприятных коллизий.

 

Оказалось, что оба этажа башни забиты всяким старьем, привезенным неким «Мишей–колдуном» из Ростова. Этот хлам не вместился в его новую квартиру и Миша почему–то припер его в Танаис.

 

Пришлось привлечь на помощь директора музея, чтобы освободить второй этаж Башни. Слишком уж яростный отпор встретил Макс со стороны двух ведущих сотрудниц: Кузьмичевой и Федоровой, оказывающих всяческое покровительство ростовскому чернокнижнику.

 

Более того, одна из мерзких кузьмичевских шавок прокусила Максу ногу в первый же день его пребывания в Танаисе. При этом хозяйка шелудивой бестии спокойно, не шелохнувшись, наблюдала за покусанием Макса, не подозревавшего, что по некоторым тропинкам музея не стоит ходить без хорошего дрына.

 

Танаис в те дни был практически безлюден.

Макс, поселившийся в Башне Поэтов, обитал несколько «на отшибе» усадьбы и, как будто, был предоставлен сам себе. Тем не менее, от недоброжелательного внимания аборигенш он не был избавлен. Уж больно скандальным оказалось его появление в Танаисе.

 

Чтобы извести незваного гостя устраивались специальные ночные камлания. На головы чародейки надевали специальные «шапочки–антенны» скрученные из толстой медной проволоки и предназначенные для усиления «сглаза», чертили руны, шептали зловещие заговоры, жгли вонючие куриные перья...

 

Максу, атакуемому черной магией, в первые дни было неуютно.

Потом к нему приехал его приятель Саша Кожемякин, здоровенный простодушный толстяк. Саше самая черная магия была нипочем.

Его грузное тело без вреда принимало на себя невидимые «лучи зла», испускаемые медными шапочками колдуний и поглощало эти губительные эманации в любом количестве.

За широкой спиной благодушно похрапывающего Саши – хрупкому Максу спалось, с той поры, спокойно и сладко. А днем, тем более, бояться было нечего и некого ни на самой усадьбе музея ни в зеленеющих вокруг полях.

 

И вот тогда-то Макс, надежно защищенный от невидимого зла простодушным Сашей, начал ощущать благие токи и вибрации танаисской земли, дарующие живой душе вдохновение и неожиданные фантастические образы.

 

Появились первые графические работы, в которых персонажи жуковских песен соседствовали с новыми образами, пришедшими к Максу в легких танаисских снах…

 

В те славные времена, в маленьком сувенирном киоске у ворот музея, можно было видеть множество амулетов, изготовленных различными художниками – керамистами и сданных на реализацию киоскерше тете Шуре под небольшой процент «налога».

 

Конечно, там продавались поделки откровенно безвкусные и бездарные. Но были и утонченные, с большим вкусом и мастерством изготовленные сувениры, вроде калашниковских «триер», где парус и ладья соединялись между собой веревочками. Меня эти «триеры» просто завораживали.

 

Так вот, Макс решил тоже не терять времени даром.

Его сувениры поразили меня неожиданно простым и точным решением. Макс использовал в качестве основы осколки амфор, из тех, что за ненадобностью выбрасывали археологи.

Черной тушью (прямой намек на чернолаковую античную керамику) Макс изображал на обломке ту же амфору, но стилизованную, и слово «ТАНАИС». Потом он наклеивал на осколок причудливую засохшую травинку и пару улиточных домиков.

Все. Образ этой земли, лаконичный и емкий.

Кто понимает такие вещи – тот поймет.

 

На донышках амфор Макс изображал оригинальные сюжеты, вмещавшие в себя, кроме визуального, еще один уровень, необъяснимо – мистический, гипнотизирующий.

К сожалению, часть этих работ разошлась по рукам, часть утрачена безвозвратно, так как сам автор не придавал им особого значения.

Уезжая из Танаиса Макс просто - напросто забыл несколько замечательных артефактов в Башне Поэтов, и я чудом спас их от небытия.

 

С этими сувенирами случилась скандальная история.

Тетя Шура выставила их на продажу, и экскурсанты с художественным вкусом охотно покупали необычные работы.

Этого конечно не могли потерпеть враги Макса – колдуньи в спиральных медных шапочках.

Они написали на имя директора музея докладную, что вот мол «торжествует пошлость и безвкусица» в работах никому неизвестного «выскочки» и «не пора ли дать отпор» этому «отвратительному кичу»? Не место, дескать, подобной "пошлятине" среди сплошь «высокохудожественных» сувениров музея – заповедника.

Директор убоялся «семейного» скандала и уговорил Макса забрать непроданные работы обратно.

Макс не стал спорить, а вскоре и вовсе уехал из Танаиса, позабыв бесценные артефакты…

 

На память о его недолгом пребывании в Танаисе осталось несколько шутливых экспонатов у стен Башни: рассохшийся бочонок с «философскими камнями» и висящая на ржавых цепях загадочная «тяпкометла» - орудие танаисских ведьм.

 

Каждый из этих «экспонатов» дотошный Макс снабдил аккуратной пояснительной табличкой. Правда, мстительные дамы в медных спиральных шапочках вскоре разорили этот шутейный музей подчистую…

 

Несколько лет назад Максим Дорохов умер от сахарного диабета. До этого он тяжело и мучительно болел.

 

А добряк Саша Кожемякин бросился с крыши девятиэтажки несколькими годами раньше…

 

Тут и задумаешься: стоило ли враждовать с танаисскими ведьмами?

 

Макс Дорохов в Танаисе

 

 

 

Сувениры

 

 

 

ОЛЕНЬКА И ТРИ БАЛЛОНА САМОГОНА.

 

Оленьку Маркову природа наделила нечеловеческой красотой. 

В нее постоянно влюблялись все, кому не лень.

 

Это и неудивительно.

Оленька фантастически походила на куклу Барби, но, как говорится, «в полный рост».

Только глаза у Оленьки были не голубые, а темно–карие, почти черные.

Этими черными глазами она внимательно и серьезно глядела на очередного поклонника, как бы измеряя его духовную глубину и сравнивая со своей духовной глубиной.

 

В Оленькины избранники попадали только самые талантливые и творческие люди нашего города.

Но заканчивался очередной Оленькин роман, как правило, сверхдраматически, с театральными эффектами.

Достаточно вспомнить, как однажды, будто сомнамбула, преследовала Оленька по всему городу своего неверного возлюбленного Митю Перкулова, чудо-гитариста с ангельским голосом.

В одной руке Оленька сжимала раскрытую опасную бритву, в другой – граненый стакан. Она намеревалась настигнуть предателя в момент очередной измены и досыта напоить его кровью своего измученного сердца.

Потом ей это надоело. Оленька выбросила в мусорный ящик бритву и стакан, а Митя вновь смог без опаски появляться в «светском обществе».

Правда, с той поры, он приобрел болезненную привычку часто и внезапно оглядываться через плечо.

Митя объяснял это врожденным нервным тиком.

Раньше, правда, за ним этого никто не замечал...

 

Несмотря на множество тайных и явных воздыхателей Оленька была глубоко несчастна.

От первого брака ей достались: домик на окраине, хроническое безденежье, двое красивых детей и прогнанный бывший муж–алкоголик–наркоман–хулиган-зек.

Этот зловещий персонаж, чуть не каждую ночь пытался влезть в окошко Оленькиного дома, разбивая стекла поленом и клянясь в вечной любви.

Оленьку и детей спасал лишь малый размер оконных шибок и отважное тыканье шваброй в морду упыря. Вот так и жила Оленька Маркова, вечно погруженная в свои беды и проблемы.

 

При этом она руководила довольно странным и пугающим «молодежным центром».

Снаружи этот «центр» походил на циклопический ДОТ, стоящий посреди небольшого пустыря: серый, цельнобетонный, с проломами в стенах...

Только ржавых, торчащих из бойниц пушек не хватало. И колючей проволоки.

 

Оленька обреталась в глубине мрачного пустынного лабиринта и целыми днями тоскливо лепила кусочки разбитого зеркала на огромный пластилиновый шар.

Шар изваяла тоже сама Оленька «долгими зимними ночами». По профессии она была художником.

В бесконечно–далекой перспективе предполагалось подвесить этот шар к потолку, чтобы он там вращался и пускал радостные лучики на каких-то неведомых «молодежных неформальных праздниках».

Так Оленька отрабатывала свою копеечную зарплату.

 

При встречах Оленька горестно и многословно сетовала на свою печальную участь. Жалость и сострадание росли в моей душе. Я придумал хитроумный план, чтобы материально помочь бедняжке Оленьке, в которую уже был пылко и тайно влюблен.

 

Я заказал ей три баллона великолепного (по словам самой Оленьки) самогона, оплатив заказ заранее и с хорошей наценкой.

 

Мой план предполагал, что на четверть суммы будут куплены сахар и дрожжи, затем Олина матушка (якобы великая мастерица по этой части) изготовит прекрасный напиток в кратчайшие сроки, а оставшиеся три четверти аванса безвозвратно отойдут к Оленьке и ее деткам.

Просто так Оленька деньги не взяла бы из гордости.

 

В течение нескольких месяцев предвкушения чудесного напитка я несколько раз мимолетно виделся с Оленькой и неизменно получал от нее обещание в «самые ближайшие дни» доставить заказ.

 

О деньгах я, конечно, нисколько не жалел, но вожделенный самогон, уже превратившийся в какую-то «фата-моргану», манил меня все сильнее.

 

Не прошло и полугода, как в один «прекрасный зимний вечер», Оленька самолично появилась в столярной мастерской, где я тогда работал. В ее руке болтался мятый пластиковый пакетик.

 

Оленька скромно и торжественно вручила мне пакетик и объяснила, что именно там и находится долгожданный заказ.

 

С легким недоумением я извлек из пакетика пол-литровую пластиковую бутылочку, наполненную, не больше чем на половину, прозрачной влагой...

 

И мы переместились с моей прекрасной гостьей в каптерку, подальше от любопытных взглядов, дабы отведать принесенного «нектара».

 

Было очевидно, что Оленька принесла мне «пробник» на дегустацию, а основная партия прибудет уж совсем скоро.

 

Я забыл сказать, что Оленька была поистине «ремарковской» женщиной. То есть любила и умела выпить. При этом оставаясь прекрасной и загадочной.

 

Самогон и вправду оказался весьма хорош, и мы с Оленькой, почувствовав внезапное взаимное родство, обнялись и принялись медленно танцевать под музыку из настенного радиоприемника.

 

Нам было так славно вдвоем в полутьме комнаты, и я неожиданно поцеловал Оленьку, все более обмякавшую в моих объятиях... Оленька охотно ответила мне нежнейшим поцелуем.

 

Ее чудесные губы источали утонченный аромат спиртуозы...

А прекрасные темные глаза глядели на меня в упор внимательно и загадочно... При этом, как бы измеряя мою духовную глубину и сравнивая со своей…

 

И тут, набравшись смелости, я деликатно поинтересовался у разнежившейся Оленьки, где же «прячется» остальной самогон? Очень хотелось продолжения праздника.

 

«А я его выпила... потихоньку...» - простодушно ответила моя прекрасная «ремарковская» гостья...

 

«Как?!!!» - возмущенно завопил я и затопал ногами – «Сама?! В одиночку?! Десять литров?!!! Почему?! Зачем?! Когда?!»

 

«Ах» - удрученно вздохнула Оленька – «Жизнь такая тяжелая и грустная... Кругом сплошные неприятности… Придешь домой – выпьешь рюмочку – легче становится... Так и выпила... по рюмочке... все три баллона. А потом стыдно стало и решила тебя тоже угостить. Вот...»

 

И она улыбнулась такой милой виноватой улыбкой, что я ее сразу простил...

 

И мы стали целоваться совсем уже «не по-детски»...

 

Волшебный вечер, обещавший в ближайшем будущем невероятные блаженства, закончился до обидного быстро.

 

Оленька вдруг нахмурилась и, явно сердясь на саму себя, освободилась от моих объятий.

 

Удержать ее было уже невозможно.

 

Ах! Если бы остался хоть глоток волшебного самогона...

 

От провожания Оленька отказалась наотрез.

 

«Мне бояться нечего! Это МОЙ город!» - бросила она надменно на прощание и исчезла в завихрении ночной метели...

 

Я только покачал головой: совсем недавно на пустынном школьном дворе, куда безрассудно устремилась моя прекрасная гостья, зарезали девушку.

 

Ни за что. Просто так. По злобе. Или по ошибке...

 

 

О СЕРЕЖЕ ТИМОФЕЕВЕ, ХУДОЖНИКЕ И МУЗЫКАНТЕ.

НЕБОЛЬШОЙ КОММЕНТАРИЙ К ДАВНЕЙ МАГНИТОЗАПИСИ.

 

Впервые мне довелось увидеть и услышать «Пекин–Роу-Роу» осенью 89 года.

 

Все лето я продурковал в Танаисе, набрался там всякого вольнодумства, завел дружбы с ростовскими бардами и вернулся в родной город Шахты совсем другим человеком.

 

В те времена я был слегка безумным поклонником Геннадия Жукова и всей «Заозерной Школы». А «Заозерная Школа» отличалась изрядной склонностью ко всяким провокациям в отношении деятелей официальной культуры-мультуры.

 

И вот задумали «заозерщики» очередную «бяку», а именно, собрали в роскошном особняке союза ростовских литераторов на совместный концерт маститых «совписов» и самых отмороженных представителей андеграунда.

 

Концертный зал был забит напрочь, но мне удалось втиснуться с магнитофончиком «Весна» между приятелями.

 

Управлял всем шабашем Гена Жуков. Он острил, пел смешные песенки, похохатывал, кокетничал – в общем, вел себя, как всеобщий любимчик.

 

Иногда он выпускал к микрофону очередного «совписа», чтобы все немного поскучали и поняли, как противна официальная культура и насколько прекрасна культура неофициальная, представленная опять же поэтами «Заозерной Школы».

 

Вдруг на сцене возникло некоторое смятение, толкотня и невнятица. Несколько странно одетых персонажей протиснулись к микрофону. Вид у них был немного диковатый: у кого-то обрита голова, другой мал ростом, но с огромным «шнобелем», третий – в кавалерийских крагах.

 

В общем, те еще ребята!

 

Командовал шайкой долговязый тип с длинной челюстью. Пока его дружбаны настраивали гитары, сам атаман решил поразвлечь публику чтением стихов неведомого мне поэта по фамилии Немиров. Первая же строчка уложила зал наповал: «Хочу Ротару я ПЕРДОЛИТЬ, хотя и старая она…» Многие заржали, но тут же осеклись – слишком смело!

 

Голос у долговязого был необычный – с гнусавинкой. Дальше досталось и «Роньке Рейгану» и Горбачеву и кой-кому еще. В зале началась смеховая истерика.

 

Тут музыканты грянули нечто невообразимое. Долговязый запел. Завизжала губная гармошка. Маленький гитарист с большим носом-шнобелем успевал выдавать безумные проигрыши и выделывать кренделя своими кривыми ножками.

 

Я полюбил этих уродцев с первого взгляда, с первых аккордов, с первых строчек их дурацких стишков. Конечно же, это были «Пекины», возглавляемые Сережей Тимофеевым. Но я о них до того вечера ничего не слышал!

 

А немного времени погодя на шахтинских квартирниках исполнение «пекинских» песенок стало ритуалом и сопровождалось всяческими веселыми выходками.

 

В Ростове я бывал не часто и только по слухам узнавал о каких-то «Праздниках Царицы Любви – Клеопатры», которые организовывал Тима «со товарищи» и прочих удалых безобразиях, в которых участвовали чуть ли не вокзальные бомжихи и прочий экзотический люд.

 

Где - то через год с лишним неугомонная «Заозерная Школа» устроила в Доме Кино довольно крутую по тем временам акцию: открытие в Ростове «Клуба Меценатов».

 

Пригласили нуворишей – мол, они послушают андеграунд и осыпят всех златом, а особенно «Заозерную Школу».

 

«Клуб Меценатов» как открылся, так, в тот же вечер, и «накрылся». То есть буржуины нажрались коньяку, расхватали лучших девочек и умчались догуливать по кабакам.

 

Зато нам, простым зрителям, выпало большое счастье - полновесный концерт «Пекин-Роу-Роу» в полном составе, с дудками и подпевками.

 

Этот концерт я, к сожалению, не записывал. Но есть видео с фестиваля «СыРок» - один к одному.

 

Я прибыл в Дом Кино в роли могучего шахтинского «культуртрегера», наряженный чуть ли не во фрак с «бабочкой», с бородкой декаденствующего поэта, под шляпой, в сопровождении красивейшей юной дамы из шахтинской творческой тусовки.

 

Моей целью было договориться с Тимой о проведении концерта в Шахтах. У меня даже афиши были отпечатаны заранее!

 

Так я с Тимофеем и познакомился. А концерт в Шахтах, увы, не состоялся. Не судьба! Зато мой антураж произвел на «пекинцев» сильное впечатление и разговаривали они со мной с большим почтением.

 

А следующим летом мы пересеклись с Тимой в Танаисе в дни Пушкинских Праздников. Точнее за неделю до них.

 

Ростовские киношники снимали в Танаисе фильм о «Заозерной Школе».

 

Понаехало друзей-приятелей и все разгуливали в белых простынях, типа древние греки.

 

Ночью нас усадили у костра, разложили бутафорские закуски и начали снимать.

 

Съемки продолжались долго и нетерпеливый Тимофей громко осведомлялся: скоро ли начнется «свальный грех».

 

Потом было выпито много пузырьков боярышниковой настойки. А поутру замерзший Тима выбрался из палатки и громко просипел на весь Танаис: «Эй, кто – нибудь! Дайте ЧТО-НИБУДЬ!» Ответом ему была тишина.

 

Постепенно народ реанимировался и выползал на поляну. Веселье набирало обороты.

 

Вот тут-то я и подкатился к Тиме с просьбой напеть на магнитофон несколько песен.

 

Он очень серьезно отнесся к записи, пел от души. Подсел Олег Штавдакер со своей гитарой и пошли всякие запилы. Завыла диким голосом Наташа Строкова. Кто-то колошматил по бонгам. Кажется – Кука. Сам Тимофей явно наслаждался импровизацией друзей.

 

А какая-то пьяненькая девчоночка отбивала бешеный степ по фанерному листу босыми пятками. Так всё и записалось, так и осталось в Вечности.

 

Вообще Тима воспринимался, как очень душевный, очень добрый человек, охотно откликающийся на просьбы других.

 

Вот и мне не отказал. Спасибо ему!

 

Разгуливал Тимофей по Танаису почему-то в стариковских войлочных ботиках на босу ногу.

А может у него других и не было. Но выглядело все это очень интригующе. По-«андеграундовски»!

 

Осенью я прибыл в Ростов, чтобы подобрать работы художников для «эротически-сюрреалистической» выставки, которую я тогда замышлял. Позвонил Тимофею, договорились о встрече в кафе на Энгельса (теперь Садовая).

 

Вечером, в назначенный час, я ждал Тиму в кафе на антресолях (или балконе). Кафе оказалось внутри двухэтажное.

По бедности я не уселся за столик и стоял у перил. Какие-то пьяные, проходя мимо, меня всё время толкали, но не хотелось ввязываться в конфликт.

 

Наконец появился Тимофей и поднялся ко мне на антресоли. Тут меня снова толкнули. Тимофей мгновенно схватил нахала за шкирку и чуть было не выкинул его за перила. Так что ушли мы оттуда победителями. Не терпел Тимофей хамства!

 

Ночевал я у него дома на Западном в огромном длиннющем общежитии, где он тогда обитал с Викой. В этом громадном доме, в маленькой комнатке они и жили. Сюда же привели и меня.

 

Вика приготовила вкусный ужин, мы поели и Тима сел делать рекламу. У него тогда был такой период. Он клеил коллажи из журнальных картинок и пририсовывал к ним всякие смешные руки-ноги-головы…

 

Все происходило слишком по-домашнему. Я сидел на супружеском ложе хозяев и нетерпеливо ждал, когда же НАЧНЁТСЯ! Ну, в смысле, «РОУ-РОУ».

В какой-то момент Тимофей насмешливо улыбнулся через плечо и спросил: «А ты что думал – здесь каждый день оргии?»

 

Выяснилось, что последняя «оргия» состоялась накануне и Тима сегодня «отходил». Поэтому не было ни вина, ни гостей.

 

Поутру, выспавшись на полу, я уже хотел откланяться, но Тима вдруг попросил помочь ему в одном житейском деле. Мог ли я отказать?!

 

И мы попёрлись на Северный, на самую окраину, к чёрту на кулички, со всякими пересадками. Из этой чертовой дали нужно было забрать какие-то Тимины вещички. За ночь ударил мороз. Было скользко и мерзко.

 

Целью нашего путешествия оказался жуткий дом на краю вселенной. Такие дома показывают в американских боевиках, когда по коридорам идут плохие парни и палят из помповых ружей во все двери подряд. Лифт не работал и мы поднимались на десятый этаж пешком. Окна были кое-как забиты ржавой жестью, по площадкам свистел ледяной сквозняк. Воняло канализацией.

 

В маленькой квартирке царила стужа. Тимофей принялся собирать барахло. Его оказалось немало.

 

Ни сумок, ни чемоданов мы с собой не захватили. Тимофей свернул свое имущество в чудовищный куль, обвязал его несколькими галстуками, подтяжками и женскими колготками. Внутрь куля Тима все время впихивал забытые в спешке ботинки и Викины туфельки на шпильках. Туфельки и ботинки вываливались обратно. Это было истинное «Роу-Роу» и я в нем участвовал! Но «Роу-Роу» только начиналось…

 

Надо было снести куль вниз и если бы не мое участие в процедуре – то не знаю, справился бы Тима или нет. Вряд ли.

 

Куль, созданный Тимой, имел диаметр около метра, а длину около двух. Со стороны могло показаться, что мы – злоумышленники, волокущие куда-то труп убиенного нами толстого гражданина.

 

В трамваях и троллейбусах на нас поглядывали с подозрением.

 

При пересадках из гигантского куля сыпались рубашки, галстуки, книги и домашние тапочки. Все это мы пихали обратно, но с другого конца выпадали носки и кастрюльки.

 

В конце-концов мы доставили груз по назначению с минимальными потерями. «Спасибо, старик, без тебя я бы пропал!» - сказал Тимофей на прощание. Это была наша последняя встреча.

 

Потом Тимофей уехал в Москву и там его застрелили какие-то придурки.

 

Потом я познакомился с художником Сережей Каменевым и он мне многое рассказал и про Тимофея, и про Колю Константинова, с которым был дружен, и про многих других художников и музыкантов из «Пекина».

 

А поскольку Каменев, когда не жил в столицах или в Грециях, жил в городе Шахты – то у нас было время вспомнить о старых–добрых временах андеграунда и, конечно, о Тиме – удивительном и неповторимом!

 

И, конечно, послушать записи, сделанные когда-то на Танаисской поляне…

 

 

РАЗРУШЕНИЕ ТАНАИССКОЙ СТЕЛЫ

 

На днях попался мне в архивах снимок, на котором изображен я, попирающий рухнувшую стелу. Это красивое сооружение некогда (а именно – до лета 1989 года) возвышалось неподалеку от музейных ворот Танаиса.

 

 

Я не случайно вскарабкался с ломом на поверженные обломки. Ибо именно мне поручил разрушить стелу Валерий Федорович, посулив крупный гонорар в размере аж 20 рублей. Я с весны числился дворником музея–заповедника на нехилом окладе в 42 рубля.

 

Так что энтузиазм мой понятен.

 

Памятный знак, к сожалению, дал сильную трещину и стал очень опасен, ибо мог рухнуть в любую минуту и даже секунду.

 

К разрушению стелы я привлек гостившего у меня шахтинского барда Володю Сибиркина, знаменитого (в узких кругах) не только песнями, но и великолепным самогоном.

 

Под знойным июльским солнцем мы принялись расшатывать ломами трещину и вскоре памятный знак рухнул с страшным грохотом. Но это было лишь начало.

 

За 20 обещанных рублей нам полагалось разбить монолит на небольшие куски, а обломки оттащить в бурьяны. Для двух тридцатилетних удальцов это вполне посильная, хоть и нелегкая, работа.

 

Но ни я, ни Володя не представляли, что нас ждет на самом деле. Оказалось, что внутри чеканных изображений, украшавших стелу, обитают полчища ос!

 

Разъяренные осы тучей вылетели из своих убежищ и набросились на нас с дьявольской яростью, жаля почем зря.

 

Вначале мы отмахивались ломом и молотом, потом кустами бурьяна, но только разозлили ос еще больше.

 

Пришлось разжечь из сухих бурьянов большой костер рядом с обломками стелы. Мы работали практически в пламени костра, дым выедал нам глаза, но мы не сдавались.

 

Иногда особо злобные осы прорывались сквозь огонь и жалили нас в самые неподходящие места.

 

В дыму и пламени, обливаясь потом, под яростно палящим солнцем, мы бились часа три, но победили.

 

Остался лишь небольшой бетонный бугорок на месте памятного знака. Увы, этот бугорок мы уже не смогли одолеть, и он долгие годы напоминал мне о нашем с Володей «подвиге».

 

А многочисленные бугорки от укусов ос мы обильно растерли крепчайшим Володиным самогоном. Ну и приняли, конечно, внутрь, что и привело к стремительному исцелению. Настоятельно всем рекомендую.

 

 

"СТРЕЛЬБА ИЗ АРБАЛЕТА ПО ЖИВОЙ МИШЕНИ"

 

В "старые - добрые" времена в Танаис, "под крылышко" директора музея, сползались всевозможные чудаки, одержимые тягой к различным видам творчества и ремесел. Директор, человек весьма своеобразный, (чего стоит только его фамилия - Чеснок) старался дать каждому из соискателей какой - либо уголок, комнатку, или сарайчик для проживания. Дабы очередной паломник мог хоть как-то прилепиться к месту и, в дальнейшем, прославить музей своим творчеством. Или, как минимум, поучаствовать в хозработах.

 

К сожалению, увлекающийся и сердобольный директор совершенно не разбирался в людях. Зачастую очередной пригретый и обласканный им "гений", ошалев от свободы, просто пьянствовал и шатался без дела.

 

Иногда в Танаисе приживались личности совершенно одиозные, вроде "Саши - Коня", целыми днями снайперски сшибающего плеткой головки цветов.

 

Или одутловатого брехуна и самозванного «поэта» Андрюши – «Патиссона», совершившего впоследствии злодейское убийство.

 

Попадались, однако, и вполне симпатичные чудаки.

 

К примеру, "вольная художница" Эльфрида Новицкая. Эльфрида неутомимо рисовала свои картины чем угодно (и на чем угодно) круглые сутки, без сна и отдыха. Она укрепила на Башне Поэтов несколько ярких прожекторов, чтобы работать по ночам. В любом встречном-поперечном Эльфрида видела персонажа античных мифов и тащила к своему мольберту для позирования. Я, к примеру, послужил художнице прообразом Геракла. Эльфриду нисколько не смущала моя худощавость. "Недостающие" мышцы она просто дорисовала на полотне.

 

На поэтических праздниках частенько появлялся чудаковатый доктор Гарликов, создавший музыкального монстра под названием "ногофон". Уникальный этот аппарат был весьма похож на "машину времени" в представлении наивных фантастов 60-х годов прошлого века.

 

На дугообразной конструкции изобретатель закрепил крупные металлические пластины - клавиши.

 

Доктор Гарликов, восседая в специальном кресле, сотворял с помощью своего удивительного инструмента "космическую музыку". Для этого доктор надевал особые (лично им изобретенные) туфли с металлическими "клювами". Этими клювами Гарликов тюкал по клавишам, извлекая из своего аппарата волшебные звуки нечеловеческой красоты.

 

Одновременно этот необыкновенный доктор ухитрялся исполнять на электрогитаре самостоятельную музыкальную партию.

 

Порой в Танаисе появлялись и задерживались на годы истинные умельцы, хранящие секреты древних ремесел.

 

Один из них, мастер Губа, изрядно смахивал на гнома: кряжистый, бородатый, крючконосый, язвительный. Как и положено гному - он обитал под землей, в большом подвале под новым зданием музейных фондов.

 

Там Губа сооружал по античным чертежам всевозможные боевые машины древних времен. Камнеметные, стрелометные и прочие.

 

Вдоль стен подвала громоздились пыльные заготовки.

 

По стенам висели мечи, щиты, пучки стрел, доспехи, луки и арбалеты.

 

Мне очень хотелось пострелять из арбалета, но я все не решался попросить разрешения у сурового мастера.

 

Как - то теплые весенние ветры занесли меня в Танаис. Я приехал проведать своего друга - художника Макса, который оказался в этом удивительном месте с моей подачи. Ему невероятно повезло, ибо поселился он на втором этаже легендарной Башни Поэтов.

 

Поэты, построившие Башню, давно разбрелись по свету в поисках литературной славы.

 

Башня стояла сумрачная и одинокая, на отшибе музейного городка. За башней поднимались невысокие склоны, выходящие на огороды местных жителей. Дальше расстилались поля и лесополосы. Стоял великолепный май. Все вокруг зеленело, синело, жужжало, порхало и чирикало.

 

Жить в Башне Поэтов в это время означало неимоверное, непрерывное, бескрайнее счастье!

 

Я познакомил Макса с Губой и сводил на экскурсию в таинственный подвал, наполненный древним оружием. Восторгам Макса не было конца. Польщенный мастер разрешил нам взять с собою "на пробу" арбалет средней мощности и несколько оперенных стрел. Стрелы у арбалета короткие, примерно пол - метра длиной.

 

Но арбалет выбрасывает их с огромной силой.

 

Губа попросил нас быть осторожными, ибо такой арбалет может запросто прострелить навылет корову или лошадь. В те простодушные времена селяне выпасали свою скотину прямо на территории музея. А огороды разбивали даже в оборонительном рву, окружающем городские руины.

 

Мы с Максом люди не кровожадные. Старая поломанная раскладушка с успехом заменила нам корову. Несколько раз продырявив (и так уже дырявую) раскладушку мы решили поискать менее безропотную мишень.

 

Притащив к Башне несколько дощатых ящиков мы принялись крушить их арбалетными стрелами.

 

Все время, пока мы с Максом упражнялись в искусстве стрельбы из арбалета, сверху из-за бугра слышались женские голоса. Это местные селянки ковырялись в своих огородах, обсуждая последние сплетни.

 

Но до них ли нам было в наших рыцарских забавах!

 

Наскучив расстреливать ящики, мы задумались: как бы еще испытать силу арбалета?

 

И тут мне в голову пришла безумная мысль - выстрелить вверх и посмотреть, как высоко уйдет стрела.

 

Недолго думая я зарядил арбалет и пустил стрелу в голубое небо!

 

Стрела стремительно ушла в зенит!

 

И тут я запоздало вспомнил фундаментальный закон физики: с какой силой запустить предмет в небо - с такой же силой он и вернется обратно! Но было поздно!

 

Стрела, достигнув приличной высоты, перевернулась наконечником вниз и устремилась к земле, ужасающе быстро набирая скорость.

 

Легкий ветерок сносил стрелу в сторону огородов, откуда звучали пронзительные женские голоса.

 

Я похолодел. Арбалет выпал из моих рук.

 

Стрела молнией ушла за бугор.

 

И сразу смолкли женские голоса. Наступила жуткая тишина.

 

Обливаясь холодным потом, я бросился наверх. Воображение нарисовало жуткую картину: толстозадую тетку, лежащую носом в землю, с торчащей из спины стрелой.

 

Я вылетел на бугор. Вслед за мной вылетел Макс.

 

Однако нашим глазам не открылось ничего ужасного.

 

Толстозадые тетки, как одна - в классической позе "попа выше головы", мирно ковырялись на своих участках. Их внезапное молчание объяснялось, видимо, исчерпанностью тем.

 

Нигде не видно было распростертого тела, "невинно погибшей" селянки.

 

Немного успокоившись мы принялись искать стрелу.

 

Искали довольно долго и нашли только по яркому оперению. Стрела почти вся вошла в землю!

 

Из земли торчал лишь кусочек древка не длиннее мизинца.

 

"Бог миловал..."- шептал я, уставившись на оранжевое оперение стрелы - "Бог миловал... Бог миловал...".

 

На Башне Поэтов

 

Макс

 

Я

 

 

 

 

 

                                                                            ЕРШОВИАНА

 

                                                                                      ПРЕДИСЛОВИЕ К ЕРШОВИАНЕ

 

Вследствие целой череды забавных недоразумений, некогда произошедших в Танаисе, за мной прочно закрепилась сомнительная слава «поставщика живого товара».

 

Не стану отрицать – немало доверчивых и романтичных дев, а также прекрасных дам, привозил я из разных скучных городов в сказочный Танаис.

 

Иногда я это делал совершенно бескорыстно. Иногда не очень.

 

И чем красочнее были мои рассказы об удивительных людях, обитающих в Танаисе, тем легче бедняжки становились жертвами ненасытной страсти местных аэдов и рапсодов.

 

Каюсь – виноват. Но воспевал я танаисских поэтов и чудаков без низкого расчета.

 

В свое оправдание приведу лишь один факт: никто из счастливцев не выставил мне и бутылки пива в знак благодарности за испытанные блаженства.

 

Победы, однако, доставались олимпийцам не всегда легко. Самоуверенность титанов духа получала порой щелчок по кончику… носа.

 

Но, каков бы ни был очередной исход вечной битвы полов, оставались после сражения замечательные чеканные фразы, которые не грех бы отлить в бронзе и выставить в людных местах…

 

Представьте себе теплый танаисский вечер, плавно переходящий чудесную звездную ночь.

 

Возле Башни Поэтов, у большого костра, вольготно расположился веселый пестрый табор милых женщин. Тут же, подобно любопытным ночным мотылькам, вьются разновозрастные джентльмены, бряцающие на струнно–щипковых инструментах.

 

Все веселы и немного пьяны. Все счастливы.

 

Из теплой и ласковой тьмы выплывает внушительная фигура местного корифея – поэта Ершова.

 

Поэт Ершов хриплым басом доверительно шепчет мне на ухо:

 

- Старик, видишь ЭТУ бабенцию?

- Какую? Блондинку что ли?

- Да нет, черненькую, с ногами от ушей.

- Ну?-

- Старик… - небольшая пауза, означающая крайнюю серьезность намерений – Сегодня ночью я ее трахну!

- Ну что же… В добрый час, – вяло напутствую я чувственного поэта. Честно говоря, я и сам положил глаз на означенную красотку.

 

Однако не место третьему в этой игре нешуточных страстей! Тем более, что конкурировать с Ершовым бессмысленно. Ведь поэт Ершов – человек чудовищного обаяния!

 

Поэтому удаляюсь в свою хижину и скромно ложусь спать.

 

Просыпаюсь. Утро! Чудесное утро в чудесном Танаисе!

 

На одеялах и спальниках, трогательно обнявшись, посапывают обретшие друг друга счастливцы.

 

По танаисской поляне медленно перемещается внушительная фигура. Поэт Ершов сосредоточенно собирает в пакет консервные банки, бутылки, стаканчики и прочую дрянь.

 

Это добрая традиция Танаиса: «Не будь свиньей – убери за другими свиньями».

 

Долго наблюдаю за поэтом, пытаясь найти на его лице признаки недавней неги.

 

Не нахожу. Осторожно интересуюсь:

-Ну как? Получилось?

- Нет, старик... – печально вздыхает поэт.

 

И вдруг, с неожиданным чувством удовлетворения добавляет: 

- Да оно и к лучшему!

 

- Конечно же к лучшему! – радостно думаю я, отправляясь на поиски загадочной красотки. Вскоре я нахожу ее на холмике за Башней. Прекрасная незнакомка спит, свернувшись клубочком под дырявым спальником. Увы, рядом с прелестницей вытянулся неведомый мне долговязый тип. На его нахальной физиономии ясно читается намерение не подпускать никого ближе трех метров.

Ни дать ни взять – живой меч Эскалибур.

 

Пожалуй придется развернуться и уйти – да «оно и к лучшему».

 

 

Данилыч

 

ПОЭТ ЕРШОВ И БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА

 

Несколько дней пребывания в Танаисе неизменно вызывают полное опустошение любого кошелька.

 

Этот удивительный факт пока еще не нашел достоверного научного объяснения.

 

Казалось бы – самогон дешев. Магазинные продукты не дороже городских. Питаешься скудно, в основном, бутербродами из дружеских припасов. А вот – поди ж ты!

 

Единственно возможное объяснение заключается в постоянном перекрестном угощении друзей. Как заехавших на денек, так и местных аборигенов.

 

И вот, однажды, под занавес трех чудесных сентябрьских дней, наполненных множеством удивительных событий, я вспомнил, что еще не успел нанести визит местному корифею поэзии Ершову.

 

Но... как будто бы... мы даже мельком встречались и Ершов, вроде бы, просил не тревожить его на «ложе» (очередной) любви.

 

Впрочем, мне могло это лишь померещиться в круговерти дружеских встреч, братаний и возлияний.

 

И вот я и мой закадычный друг, художник Макс, выскребли дочиста свои карманы и создали совместный «портвейный фонд» для нанесения сакрального визита.

У входа в местный магазин мы увидели длинноволосого босого юношу, с глазами безумного эльфа.

 

Юноша задумчиво играл на флейте. Его кроссовки болтались на шнурках у пояса.

 

Мне эта картина несказанно понравилась, и я предложил Максу последовать примеру удивительного юноши.

 

Подобно истинным буддистам мы разулись перед входом в магазин и к прилавку подошли босиком, оставив свои туфли за порогом.

 

«Портвейного фонда» только и хватило на покупку бутылочки с весьма загадочным содежимым.

 

На этикетке был изображен бравый казак в момент распития некоего напитка. Казак лихо щурился и, как бы, приглашал последовать его примеру. При этом он показывал нам большой палец, намекая на высочайшие достоинства таинственной жидкости.

 

Мы были отнюдь не против того, чтобы сделать по доброму глотку.

 

Но не раньше, чем доберемся до дома поэта Ершова, где и произведем заветные манипуляции в приятном обществе титана духа.

 

Первый удар судьбы поджидал нас у выхода из магазина!

 

Вместо двух пар туфель там стояла всего одна!

 

Неизвестный злоумышленник (очевидно примерив обе пары) выбрал наиболее подходящую и спокойно удалился.

 

Все это произошло в считанные минуты.

 

Увы, негодяй ушел именно в моих туфлях.

 

Спотыкаясь на колючей дорожной тырсе я, не без труда, доковылял до заветного крылечка.

 

Макс торжественно нес за мной бутылку и явно стеснялся, что туфли украли не у него.

 

Дверь в мемориальный дом поэта оказалась заперта на огромный висячий замок.

 

На наши стуки и крики никто, увы, не отозвался.

 

Но я знал, что с обратной стороны дома есть еще одна, потайная, дверь, оснащенная откидной лесенкой на манер морского трапа.

 

Благодаря этому хитроумному устройству поэт мог скрытно покидать свой мемориальный кабинет и незаметно, подобно карбонарию, возвращаться обратно.

 

Чертыхаясь, мы обогнули дом, еле продравшись сквозь циклопические сорняки.

 

Спецлесенка оказалась предусмотрительно поднята, а потайная дверь заперта.

 

В отчаянной надежде мы принялись колотить по лесенке и взывать к жестокосердному хозяину.

 

Дом поэта отвечал презрительным молчанием.

И тут меня осенило.

 

С криком: «Ершов! Портвейн пришел!» я выхватил у Макса заветную бутылку и жертвенно протянул ее к безмолвной двери.

 

Через секунду заветная дверь распахнулась...

 

В дверном проеме, возвышаясь над нами подобно Зевсу, возник абсолютно нагой поэт.

Могучий живот Ершова упирался в лесенку и ступеньки целомудренно перекрывали некоторые существенные части тела поэта.

 

«Вино...» - прошептал я, ошеломленный величественным зрелищем.

 

«Дав-вай!!!» - прогремел олимпиец.

 

Сквозь лесенку просунулась волосатая ручища и молниеносно втянула бутылку обратно.

 

Я лишь успел заметить в глубине темного алькова волнующие очертания роскошного женского тела.

 

Дверь захлопнулась.

 

С камышовой крыши посыпалась всякая дрянь.

 

Какое–то время мы с Максом не верили, что «аудиенция» закончена и глупо топтались среди пыльных бурьянов...

 

Увы и ах!

 

Теперь нам оставалось лишь одно – мелкое позорное попрошайничество по друзьям и знакомым в надежде наскрести хоть немного денег на обратную дорогу...

 

Домой я возвращался в разбитых пластиковых шлепанцах на босу ногу, найденных возле мусорной тележки.

 

Один шлепанец, огромного размера, все время спадал с правой ноги. Зато левую ступню мертвой хваткой сжимал кокетливый женский тапочек розового цвета.

 

Я его храню до сих пор в память о тех незабвенных днях.

 

 

СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ:

«КАК Я ГОСТИЛ У ДЕДУШКИ ЕРШОВА В ДЕРЕВНЕ».

 

Однажды, приехав в Танаис, я поселился в доме знаменитого Танаисского поэта Ершова.

 

Обиталищем хозяину служил мемориальный кабинет. Мне же пришлось довольствоваться лежанкой в маленькой комнатке за занавеской.

 

В тот день на подворье царила строительная суета, перемежаемая пиршественными антрактами: Ершов реставрировал крышу своего славного, но уже покосившегося, жилища. Добровольные помощники, выпив водки и закусив помидорами, ловко взбирались на скаты крыши и стрекотали там электроинструментами под зычные команды Данилыча.

 

Казалось, будто хозяин возникал сразу в нескольких местах, ловко уворачиваясь от падающих досок, лобзиков, ломиков и молотков.

 

На могучей голове Ершова красовалась кепка–«капитанка». В зубах дымилась неизменная трубка.

 

Грозный голос Ершова гремел на всю округу.

 

Время от времени на ершовском подворье со скучающим видом появлялся Великий Бард и Учитель Жуков.

 

По странной случайности его появления идеально совпадали с началом очередного пиршества.

 

Пир тела плавно перетекал в Пир Духа. Вдохновенные пылкие рассказы поэта Ершова прерывались саркастическими комментариями Барда и Учителя, что только добавляло беседе остроты и пикантности.

 

Но стоило возобновиться работам, как «Великий Жу» моментально скучнел и с рассеянным видом удалялся в неведомые дали.

 

Если ему было лень удаляться в «неведомые дали», он ложился на свое любимое красное одеяло, расстеленное под сенью огромного ореха и демонстративно засыпал.

 

Но… лишь до начало очередной пирушки.

 

Так прошел день…

 

Поздно вечером я заглянул в кабинет Ершова пожелать хозяину спокойной ночи и в награду получил двухчасовую пламенную речь о блистательном возрождении Танаиса в ближайшем будущем.

 

Хозяин кабинета восседал в антикварном кресле на кожаной антикварной противогеморройной подушечке за антикварным столиком, заваленным рукописями. Поэт в эту ночь собирался поработать сразу над несколькими стихотворениями...

 

Ошалевший от чудесных перспектив, я заснул не сразу.

 

Навязчивые видения белокаменных анфилад и коммерциализированных хижин, осыпаемых денежным дождем, долго не оставляли меня.

 

Около двух часов ночи Морфей наконец-то сжалился надо мной и принял в свои объятия…

 

И тут… занавеска на дверях моей комнатушки отлетела в сторону, в глаза ударил ослепительный луч фонарика и раздался громовой шепот Ершова: «Старик! Ты спишь?!! А я сейчас новый стишок написал. Хочешь послушать».

 

Поэт грузно опустился на пискнувшую лежанку и уже не страшным, а наоборот, весьма задушевным голосом прочел «горяченькое», с пылу — с жару стихотворение.

 

«Ну как?» - спросил Ершов после минуты моего уважительного молчания.

 

Я рассыпался в витиеватых комплиментах, ибо стихотворение и вправду было замечательным.

 

«Старик, давай прочту еще одно» - с коварной ласковостью предложил явно довольный Ершов – «Вот только что сочинил, ей-богу».

 

Надеясь отвлечь поэта от опасной темы, я сослался на необходимость срочно выбежать во двор: немало напитков было выпито в течение дня. Но моя жалкая хитрость не удалась.

 

«Ты, старик, как вернешься, заходи ко мне в кабинет – не пожалеешь!» - ласково напутствовал меня хозяин дома.

 

В эту незабываемую ночь я услышал еще множество замечательных стихов замечательного поэта Владимира Даниловича Ершова.

 

Владимир Ершов и Геннадий Жуков

 

ЕРШОВ КАК ОТЕЦ АФОРИЗМОВ

 

Поэту Ершову нравится думать, что любая красотка, ненароком впорхнувшая в его могучие объятия, отбита у кого-то из друзей.

 

Лучше всего (по мнению Ершова) если она отбита конкретно у меня, даже если я и не подозреваю об этом, в силу отсутствия любовных отношений с той или иной прелестницей.

 

Поэту Ершову необычайно нравится «отбивать» у меня абсолютно всех женщин и девушек, особенно молоденьких и хорошеньких, которых он видит в моем обществе.

 

Как-то раз, одна милая легкомысленная особа, воспламененная мифами о Танаисе, оказалась сначала в мемориальном Доме Ершова, а потом и в его прославленном мемориальном кабинете. Да и задержалась там до утра... как выяснилось впоследствии. Ведь поэт Ершов – человек чудовищного, просто нечеловеческого обаяния!

 

Так случилось, что в ту же ночь в доме Ершова нашла приют стайка моих «духовных детей» из числа шахтинских «младобардов». Им было хорошо в доме Ершова…

 

Исчезновение же милой легкомысленной девушки произошло как-то незаметно в общей сутолоке, толкотне и веселии…

 

Поутру «младобарды» ужасно обеспокоились, не найдя в своих рядах вышеозначенной особы, и принялись вызванивать ее по мобильникам, истерически требуя немедленно!!! появиться в Доме Ершова. Они и так опаздывали на электричку, а тут еще «это»!

 

Я отнесся к происшествию благодушно, полагая, что девушка загулялась до рассвета, который встречает сейчас где–нибудь на Танаисском городище в приятном обществе юного романтика…

 

И вдруг… как в сказке… мемориальная дверь с медной табличкой «Механикъ» распахнулась настежь и эфирное (хочется даже сказать «зефирное», ввиду аппетитной пышности) создание, цокая каблучками, невозмутимо прошествовало к мемориальному медному умывальнику, с полотенцем через плечо и зубной щеткой наготове.

 

Младобарды застыли в немом негодовании, но лишь на мгновение.

 

В следующую секунду они коршунами, соколами и ястребами налетели на бедняжку, в ярости вырвали у нее зубную щетку с полотенцем. Затем пинками и тычками погнали на электричку.

 

Через минуту из мемориального кабинета вывалился сам хозяин. Вид его был страшен!

 

Больше всего он походил на Григория Распутина в апофеозе разнузданной оргии. Только святой старец вряд ли ходил в полосатых трусах до колен, да еще одетых задом наперед…

 

Поэта Ершова шатало невидимым ураганом!

 

Очевидно, это был ураган страстей.

 

Дико блуждающие глаза пылкого поэта остановились на мне и начали приобретать осмысленное выражение, на бородатом лице появилась добрая улыбка…

 

Ершов с чувством обнял меня, прижав к могучей, волосатой (и изрядно потной) груди. Затем он громогласно вскричал:

«Старик, я наверное… ЖЕНЮСЬ!!! Ну, спасибо тебе, удружил!!!»

 

Я пожал плечами и промямлил что–то, вроде того, что, мол «рад споспешествовать в благом начинании и далее».

 

Накинув на голое тело синий суконный архалук и вставив в зубы трубку Данилыч устремился вослед за исчезнувшей возлюбленной.

 

Несколько дней спустя мы столкнулись с поэтом Ершовым в Ростове на Богатяновке.

 

Поэт шел, мощно дымя одной из своих знаменитых мемориальных трубок.

 

Темные очки, панама и огромная «барсетка» (по слухам найденная Геннадием Жуковым на московской помойке) придавали облику поэта чрезвычайную внушительность и солидность.

 

Увидев меня Ершов просиял и вскричал громовым басом на всю улицу:
- Ну, спасибо тебе, старик! МОЙ КОНЬ, НАКОНЕЦ-ТО, ВОСПРЯЛ!!! А я думал, что уже – совсем «того»…

 

И поэт сделал общепонятный жест, иллюстрирующий вышесказанное…

 

Вот так мы, порой, доставляем друзьям нечаянную радость, вовсе на это не рассчитывая…

 

 

 

 

БАЛЛАДА О ШЕСТИСТА РУБЛЯХ

 

Безрадостным и мрачным выдался для меня ноябрь того года. Летние заработки разлетелись, как пух одуванчика. Новой работы не предвиделось. И погода стояла подстать: холодная, ветреная, беспросветно - пасмурная. Суицидная погодка, ничего не скажешь.

 

И влачился я вверх по крутой улице Чехова в глубокой тоске и безнадеге. И дул мне в спину ледяной пыльный ветер. И закручивал на тротуаре смерчики из мертвых бурых листьев.

 

Вдруг в поле моего зрения возникла объемистая фигура.

 

Навстречу мне спускался не кто иной, как Владимир Данилович Ершов - поэт, мастер глиняных трубок, изготовитель всяческих "фусек", и прочая, и прочая... Личность в ростовских андеграундных кругах весьма известная, даже знаменитая.

 

- Как дела, старик? - вопросил меня мастер трубок простуженным басом.

 

Я только молча махнул рукой и сделал кислую гримасу.

 

Ершов понимающе покивал головой:

- Вот - вот, и у меня тоже самое. Заказов нет. Трубки никто не покупает. Кота Синуса нечем кормить. Про себя уже молчу. Чай закончился. Сахар тоже. Мыши корки хлебные сожрали. Бабы все куда-то разбежались. Стихи и то - не пишутся.

 

Я изобразил лицом глубочайшее соболезнование моему бедствующему другу. Мое положение было немногим лучше. В кармане у меня лежало шестьсот рублей, с которыми я шел на рынок, да дома еще тысяча. И надвигалась бесконечная беспросветная зима.

 

Мы немного помолчали, сочувствуя друг другу.

 

Потом Ершов прокашлялся и спросил без особой надежды:

- Старик, а ты мне тысчонку не одолжишь? До весны?

 

Я судорожно сжал в кармане свои шестьсот рублей и глубоко задумался.

 

После пятиминутной внутренней борьбы я достал из кармана кулак с зажатыми купюрами и протянул Еершову. Я не мог поступить иначе.

 

Потому что только подлец мог бы отказать погибающему от голода другу. А я не подлец.

 

Мы еще немного помолчали. Ершов растроганно глядел на меня, но в моих карманах было уже совсем пусто.

 

- Ну я пошел? - полувопросительно произнес мастер глиняных трубок.

 

Мы еще немного помолчали. Становилось все холоднее. Коченели руки в пустых карманах.

 

- Ну я пошел! - уже более решительно произнес Ершов и мы обменялись братскими объятиями.

 

Я смотрел, как мой повеселевший друг бодро спускается к Дону и мне тоже стало радостно от того, что я такой бескорыстный и благородный. Совсем не жадина. Мне захотелось сделать Ершову еще что ни будь приятное и я крикнул:

 

- Эй, Володя, я тебе на днях сала занесу! У меня есть. Целых пол-кило! Я тебе половину отрежу.

 

Ершов уже поворачивал за угол, но, услышав про сало, притормозил.

 

- Старик, -крикнул в ответ мастер трубок - ты тогда и чаю заодно прихвати! И хлебца! И сахару не забудь! А я тебе новых стихов почитаю!

 

И внушительная фигура поэта скрылась за углом старого дома.

 

 

(с) Коваленко Дмитрий.