Игорь Ситников. Гетеры войны (Красное платье). Рассказ

Зрение у меня слабовато. Минус две диоптрии на каждый глаз, поровну на тот и на другой. Слабовыраженная близорукость, так говорят. Но очки не ношу, не принято у военных, если не штабник. Да и неудобно. То запотеют, то запылятся. А с каской, или в шлемофоне, так вообще, куда их?

Нет, жить-то без очков можно, привыкаешь, и, бывает, всё вокруг себя умудряешься разглядеть вполне отчётливо. Даже ночью, когда командуешь засадой или секретом. Или на занятиях по «огневой», я вот таким манером пару раз на «четвёрочку» выполнял учебные стрельбы из «калашникова». Из пистолета, правда, отстреливался на «тройку». Без «оккуляров» лучше не получалось. Забудешь их в планшет засунуть и щуришься потом, прицеливаешься дольше обычного, наводишь фокус. Ну, а если не на стрельбище приходится палить, то... Захочешь - попадёшь. Как говорится: «Нужда заставит сопливую целовать». Только ведь не в стрельбе дело.

Случается, что в обычной жизни без помощи линз ты начинаешь многое домысливать, недостающую резкость окружающего мира восполняя за счёт воображения. И мир твой тогда как-то по-особенному выстраивается. Иначе, чем у остальных. Не могу всего объяснить. Расскажу кое-что. Может быть, тогда...

Она шла по другой стороне оживлённой улицы.

Между пешеходных берегов, разбиваясь на перекрёстках по соседним руслам, нервно бурлил автомобильный поток. Но его сплошное и шумное течение уже стихало к вечеру, становилось прерывистым.

Случайно на противоположном тротуаре я заметил сквозь автомобильную рябь её странное красное платье.

Платье было лёгким и переливчато меняло очертания, словно свежий акварельный след на поверхности воды. Нет, нет. Наверное, так. Оно появлялось, тонуло и снова вспыхивало в людской сутолоке, как сигнальный вымпел, сорванный с мачты, брошенный ветром в серую пену берегового прибоя.

История эта родилась в пути, далеко от Чечни.

Командировки на «большую землю» случались внезапно и одурманивали как жадные глотки поддельной водки. Они выводили нас на общий тракт, давали нечаянно прикоснуться к мирной, текущей мимо жизни, и заставляли потом снова соскальзывать в вязкую бесконечную чеченскую колею. Передышки не приносили облегчения. Обратный приезд напоминал тяжкое похмелье. Вернувшись в часть, мы с болью, через силу врастали в своё, поруганное войной, тяжелораненое, отравленное ложью и жестоким недоверием, время.

Иногда нас отправляли далеко, в другие концы страны за новыми добровольцами, рекрутами, изгоями.

В боевой бригаде контрактникам платили больше. Так кормят цепных псов. Не впроголодь, но и не досыта, чтобы, не смотря на ненависть к привязи, псы всё равно не сбегали от кормушки.

Команды, собранные в мирных воинских округах для отправки в Чечню, по своему разномастному фасону напоминали давно не стиранный, чиненый и перелатанный камуфляж. Тех штрафников, по ком давно рыдало увольнение, местные кадровые службы сбрасывали нам с облегчением, как мусор в помойку. Иногда по своей воле в переводные списки попадали малоимущие молодые парни ещё не отслужившие «срочку». Для них контракт с боевой бригадой внутренних войск был временным избавлением от домашней нищеты, безработицы и пьянства. Махнув на всё рукой, закрыв глаза, подписывали бумагу о переводе и те, кто, однажды впрягшись в воинский хомут по месту жительства, не смог прокормить семью на скудное денежное довольствие.

Другие, закрыв глаза и бросив управление, обманывали себя надеждой на то, что резкий занос поможет им скинуть старый непосильный груз, вынесет на неизвестную и, может быть, счастливую дорогу. Кому-то просто надоели поиски копеечной работы на гражданке. Молодых офицеров привлекала возможность быстрее подрасти по службе.

Однако все были обмануты с самого начала. Кто баснословным обещанием квартир, кто лживым посулом дополнительных боевых выплат, кто собственными иллюзиями и несбыточными надеждами. Каждый по-своему попадал в это болото, небрежно скрытое дырявой маскировкой из дешёвых плакатов с величавыми надписями. Деньги, полученные в той войне, не приносили удачи. Проклятой была та война. А разве бывают на свете другие войны?!

Повышенная боевая готовность, частые тревоги, жизнь в палатках, блиндажах и землянках, штурмовые отряды, заслоны, засады и секреты, инженерные разведки, монотонная, как кандальный звон, внутренняя служба и ещё всякое. Наше денежное довольствие считалась высоким по сравнению с тем, что платили на Большой земле. Военкоматы там трубили о патриотизме и благополучии. Они же брали мзду, и безработные мужчины призывного возраста отдавали на взятки и магарычи последнее, скудное, отнятое у семей добро, чтобы пройти комиссию и подписать спасительный контракт. Некоторые потом не выдерживали, и после двух-трёх месяцев боевой службы снова, собрав деньги, несли их кадровикам, чтобы уволиться и сбежать обратно на гражданку.

Тот, кто остался, впрягался в лямку и тянул её, радуясь редким отпускам, глядя только под ноги, считая дни до получения ежемесячного денежного довольствия, отмеряя шагами расстояние до намеченного самому себе дембельского горизонта.

Малая же наша часть с годами сплеталась корнями с этой службой и уже не хотела, не могла оторваться прочь от неё. Привычка и страх потеряться связывали с местом, не давая нам как дереву, зависшему над обрывом, вдруг рухнуть в воду и плыть потом, неприкаянно натыкаясь на чужие берега, по мутному и злому течению. Таких «вросших» обычно и посылали агитаторами в дальние командировки.

Офицеры и прапорщики с Большой земли, получив назначение в «чеченскую» бригаду, добирались туда сами. Сержантов и рядовых контрактников, чтобы те не разбежались или не натворили чего по дороге, сопровождали «покупатели». То есть мы.

Я хорошо запомнил безумный, мутный как созревшая на жаре брага, взгляд немолодого сержанта, когда душил его, то сдавливая, то отпуская потное горло, если начинались хрипы. Прапорщик, мой напарник, сзади крутил сержанту руки.

Водку тот, несмотря на досмотр, как-то умудрился протащить в поезд. Внутри состава он вдруг ускользнул от командирского внимания, и затем чуть погодя появился, уже невменяемый, требуя спиртное у гражданских попутчиков. Впереди была неделя пути в замкнутом мире вагонного пространства. Пассажиры напряжённо молчали и, вдыхая терпкий запах солдатского походного быта, кляли в душе свою невезучесть. Начальник поезда, вежливо заикаясь, просил: «…что-то предпринять». Двадцать остальных бойцов, свесившись с полок, с интересом наблюдали за исходом дела. Я сказал начальнику, чтобы он вызвал милицейский наряд на следующую станцию.

Пьяный сержант матерился, извиваясь и цепляясь за поручни, когда мы вдвоём волокли его по проходу. Потом в тамбуре я четверть часа до остановки поезда смотрел в те безумные мутные очи и сдавливал влажную грязную сержантскую шею стараясь увернуться от брызг ядовитой слюны.

- Бить надо сразу под дых, - объяснял мне прапорщик. В прошлой жизни он был милиционером и хорошо разбирался во всяких тонкостях. Коленом в живот, или кулаком в «солнечное», - говорил он, - сразу. Тогда ни орать не сможет, ни дёргаться.

Но бить этого седеющего контрактника с потерявшимися, чумными глазами не хотелось. Не было злобы, и я просто сдерживал судорожные рывки его худого тела.

Бунтаря мы высадили в областном центре. На прощание, раскачиваясь на перроне между двумя постовыми, он кричал и обещал застрелить меня при первом удобном случае, грозился совершить ещё и ещё что-то более страшное. Было уже не расслышать.

Строгие дикторские голоса, пчелиный гул вокзала, вечерние волны городского шума растворили ненавистные звуки и вскоре растворились сами в слитном стуке вагонных колёс нашего поезда.

Поезд шёл сквозь леса и уральские горы. Ритмичные звуки железнодорожного движения, если засыпая прислушаться, бывает, повторяют стихотворные размеры:

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого

Шарахаясь, падали призраки пихты.

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан — заводам и горам —

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором…

Карманный томик стихов Пастернака я выучил наизусть, давно, украдкой, когда ни кто не мог помешать мне и ни кто не мог узнать и выдать эту мою тайну.

Скрежет и звон гусениц боевой машины пехоты чем-то похож на сбивчивый железнодорожный грохот, в панике рвущийся прочь из гранитных стен ущелья. На марше, в колонне, можно высунуться из командирского люка, сесть на башню свесив внутрь ноги и незаметно, не шевеля губами, под рёв дизелей тихо читать вслух стихи, забывая ненадолго и монотонную тоску дальнего похода и безнадёжность раненого времени.

Стихи тоже были там, за Уралом, за пару дней до того, как я увидел платье.

Мизерные командировочные нам не выплачивают наперёд. «Финики», так зовут представителей финансовой службы, и слушать не хотят об этом. Только по возвращении! «Приедешь - получишь», – говорит «кошелёк» подполковник, их начальник. У него, когда нужно платить, всегда начинают запотевать очки, и это верный признак того, что тебе не выдадут ни копейки. Поэтому, путешествовать через всю страну приходится на свои сбережения. Командировочные документы, путевые бланки воинских требований, выданные в штабе, обеспечивают железнодорожные билеты - и ладно! Денег мало, разгуляться на них трудно, и это, наверное, к лучшему.

С местным молодым лейтенантом мы пьём пиво на укромной скамейке в городском саду. Со стадиона, что находится недалеко за высокими кустами, слышны гулкие удары по мячу и неясные азартные голоса людей. Мы с лейтенантом познакомились недавно, его зовут Антон, и у него есть своя история.

Он учился на «отлично», но полюбил дочку начальника училища. Это казалось лишним папе-генералу.

На последнем курсе, уже перед выпуском, зимой, на контрольных ночных стрельбах курсант не поразил дальнюю мишень из орудия боевой машины пехоты.

Ну, - сказал генерал, и протянул будущему зятю пушечный боеприпас, – давай беги, поражай!

И Антон побежал по глубокому снегу. Мёрзлая сталь через перчатку обжигала ладонь. За спиной стоял строй однокурсников. Дальняя мишень была самой сложной и многие не попали в неё этой ночью.

Тысячу триста метров до цели, по пояс в сугробах, он, сжимая в руке небольшой снаряд, падая и вставая, одолел не останавливаясь. Ткнул остриём взрывателя в центр мишени и ринулся обратно. Перейти на шаг ему не позволяли гордость и злоба. От одежды на морозе валил пар. Весь в снегу, трудно дыша, мокрый от пота, как положено перейдя после бега на строевой шаг и замерев перед начальником училища, будущий лейтенант доложил о выполнении приказа.

На другой день Антон отнёс в строевую службу рапорт, с просьбой о распределении в дальний округ, и генерал подписал бумагу почти не глядя. Такая жизнь. Такая любовь. Их много, историй похожих на эту.

Гитара звучит где-то рядом. Очень и очень давно я тоже играл на гитаре и пел песни.

Мужская компания сбоку аллеи. Человек десять. Это они гоняли в футбол на стадионе. Теперь, как и мы, пьют пиво. Один на костылях.

Хмель в голове и неприкаянная командировочная удаль помогают общению с незнакомыми людьми. Стриженному наголо, улыбающемуся человеку ростом метр девяносто в спортивных кроссовках и камуфляжном комбинезоне, трудно отказать в компании, если он ставит к общему столу свою полуторалитровую бутылку пива и тихо присаживается с краю.

- Мы послушаем, ребята?

Антон одет в спортивный костюм, но короткая стрижка, выправка и настороженное отношение к гражданским, тоже с головой выдают в нём военного. Мы остаёмся.

Это бывшие выпускники местного университета. Филологи, историки. Каждому за тридцать. Какая-то особенная связь есть между ними. Какая-то редкая дружба. Уже много лет в конце каждого месяца они играют здесь в футбол. Тот, что на костылях, вратарь. Товарищи делают ворота поуже, и во время игры нет среди них человека счастливее, чем этот калека. Пару лет назад в аварии парню повредило позвоночник. Как только он смог двигаться, остальные вытащили его на поле. Сначала он охранял ворота, сидя в инвалидной коляске, теперь отбивает мячи костылями.

Гитара ходит по кругу. Авторские и ещё студенческие, только в редких компаниях известные песни.

Я хочу спеть. Компания сомневается. Слишком уж велик контраст между их музыкой и мною.

Беру инструмент и вспоминаю старый городской романс. Народ удивлённо замолкает. Антон, довольный, что у «пиджаков» поубавилось спеси, одобрительно улыбается и протягивает мне пиво.

А что?! Ни кого из этих замечательных гуманитариев я больше не увижу. Случайность. Другая галактика и какая-то совсем другая жизнь. Так сходятся звёзды в здешнем небе. Или это фонари так мерцают сегодня на придорожных столбах, кто его знает, неважно.

- Я вам стихи почитаю. Ничего?

- … Давай.

Декабрь, вечер, пустое кафе,

С бутылкою водки аутодафе.

В утробе рюкзачной, душе натощак

Форматом карманным Борис Пастернак.

Моздокский вокзал, креазотная слякоть,

По старой привычке пытается плакать

Фонарь, размывая края светотени

Слезами попавшей под снег акварели.

Попутчик – неясный портретный набросок

Что делает случай, конец папиросы

Макая в палитру вина пролитого,

Небрежно рисует кого-то живого.

Попутчик сидит и, наверное, дышит.

Наверно живёт и как будто бы слышит

Себя. Заговаривая, перебивая

Молчанье моё, обо мне забывая.

Вечернего вздоха убогая кода.

Уносятся нотой блатного аккорда

Своё отыгравшие серые сутки,

Фальшиво, как стон пожилой проститутки.

Проносится «скорый», куда-то на море,

А голос стеклянный дрожит в ре-миноре:

«Ни якорь, ни парус судьбе не помеха,

Ты вечно в пути, тебе некуда ехать!»

Молчание. Смутный вечерний гомон близкого города.

- Чьи стихи?

- Мои.

Молчание.

- Это не ты написал!

- Я.

- Да, нет. Ну, где-то было… Нужно проверить…

Это мои стихи. Мы вскоре уходим, и Антон всю обратную дорогу молчит. На следующий день его куда-то переводят.

Девушку зовут Катя.

- Зачем, не надо, - тихо говорит она, когда я аккуратно беру в губы и, чуть сдавив зубами, трогаю языком затвердевший сосок на её груди. Потом начинаю целовать другую грудь, а этот сосок, влажный, скользкий от моей слюны, глажу, большим и указательным пальцами, чувствуя, как он твердеет ещё сильнее и покрывается маленькими зябкими пупырышками.

Красное платье Катя аккуратно сняла и повесила в шкаф на деревянную вешалку.

- Зачем? Ну, зачем тебе, - говорит она, прижимая ладонь к моим губам, - не надо так.

Влажная простыня скомкалась под нами. На чёрной искусственной коже широкого дивана, незаметной сизой испариной оседает горячий воздух, недавно выпущенный из парилки. Сауна - есть в этом слове что-то липкое, то, от чего хочется отмыться.

Я ненавижу эти скользкие диваны. В них нет уюта. Они бесстрастны как старые немые евнухи, и только иногда, как будто насмехаясь, ехидно вторят своим скрипом человеческому движению. Там, внутри диванов, во время коротких санитарных перерывов, остывает похоть чужих голых тел. Пока снаружи, за плотными занавесками окон, дожидаются похмельного часа разочарование и пустота, настенные часы над диваном заставляют тебя всё делать наспех, алчно и торопливо, даже если сегодня хватает денег с лихвой оплатить это громко тикающее время.

Проституток не целуют в губы. Они ведь делают минет кому попало, и значит нельзя целоваться с проститутками. Они и сами ни за что не нарушат этот закон. Странное табу, ничего не стоящее с точки зрения физической чистоты. Условная и в то же время жёсткая грань между продажной и настоящей любовью, между похотью и страстью, между инстинктом и чувством, между тьмой и светом. Как будто не целуя, мы сохраняем чистоту, не трогаем сердца, не предаём, и не раскрываем душу, делая её беззащитной для плевков и ударов.

Остальное происходит по согласию. Катя сразу говорит, что всё возможно, кроме анального секса. У меня нет желания настаивать, и мы договариваемся о цене.

Профессионалки стараются не впадать в экстаз. Собственный оргазм обезоруживает их перед клиентом, сминает женскую волю. Это та слабость, за которую можно поплатиться по-разному. И ещё, нужно экономить силы для работы. Значит лучше всего циничное кокетство, похотливый смех и непринуждённая деловитость в предоставлении услуги. Вот оптимальный вариант. Так безопаснее и лучше для всех, спокойнее и проще. Такое можно продать и купить за деньги. Остальное не продаётся.

Невозможно купить стоны и трепет женщины, оставшейся ждать тебя там, в прошлой жизни, куда, наверное, уже не дано вернуться. Нельзя задохнуться от её поцелуя и не давать дышать ей, до головокружения, до жадного спасительного вздоха, до сдавленного крика и неясных тихих слов. Нельзя брать всё что хочешь и отдавать всё что можешь, до бессилия, до светлой пустоты, сначала, снова и снова, до конца, до рассвета. Такого не купить. Такое даётся как награда, как испытание, как кара.

Вот почему я трогаю губами сосок на Катиной груди и хочу перенять дрожь её тела, хочу вспомнить и хочу забыть, хочу убежать от времени. Но, Катя не даёт мне этого сделать.

- Осталось пиво? – спрашивает она, отодвигается и тихо смеётся, - Давай покурим. Устала. Замотал ты меня совсем.

Я перестаю насиловать память, открываю глаза и протягиваю Кате сигареты. У неё красивая, спортивная фигура. Я не люблю такие. Мне нравятся линии помягче, стройные, но небезупречные, живые.

- А ведь я не понял сначала кто ты, пока сама не призналась.

- Здрасте! Не видно, что ли? Я ж тебе сразу сказала: «На ловца и зверь бежит».

- Не видно. Зрение у меня… Гнался за тобой. На светофоре чуть не задавили. Девушка… разрешите… Комплименты. Хвост распушил. А тут: «Я на работе!».

- Ха. Смешно. А вообще, бывает. Хочешь, расскажу, как в Японии работала?

- Успеешь ещё.

Пока она курит, я лежу, закинув руки за голову, и разглядываю красный подол её платья, высунувшийся из шкафа.

Моздок. Город похож на гарнизон, на перевалочную военную базу, на тыловой лагерь. Дрожащий, заражённый беспокойством воздух. На улицах полно военных. Вспышки и затишья боевых действий в соседней, только выйти за ворота, Чечне. Дымы от пожаров нефтяных скважин на степном горизонте, отдалённые раскаты взрывов, военные аэродромы за городом, гул вертолётов и тяжёлых крылатых транспортников, железнодорожный грохот бронепоездов, и колонны, колонны, колонны. Большие и малые вереницы бронированной техники. Заполненные людьми, начинённые оружием механизмы.

Люди выпрыгивают из машин.

Здесь, в Моздоке, на мгновение открываются границы твоего больного мира, стянутые необходимостью подчиняться спутанным в змеиные клубки военным законам.

На несколько часов, или на сутки, эта болезнь отступает и ты, как неизлечимый астматик, можешь купить немного дешёвого снадобья, чтобы ненадолго забыть об удушье, обмануть свой привычный недуг.

Лекарство продаётся повсеместно. В частных, огороженных высокими заборами, домах. В коробках пятиэтажек. Везде круглосуточно работают эти аптеки. Любой местный таксист назовёт их адреса. Городом военных и проституток называют Моздок.

Раньше гардинная и швейная фабрики давали горожанкам средства для жизни. Потом стране стало не до занавесок, и многие женщины сменили работу. Замусоленные в солдатских карманах купюры отмывались стараниями моздокских гетер и кормили потом этот город.

Спрос был огромен. Таким же было и предложение, и не было среди нас почти никого, кто бы им не воспользовался.

Обнажённый полковник, мало чем отличается от голого рядового. Об этом известно на любой местной «квартире». Понятие «публичный дом», или даже «бардак», прижилось плохо. «Хата», «квартира» гораздо ближе, проще, по-свойски приятнее на слух. Там, как правило, чисто, есть сменное бельё, а опытные обитательницы жилища дадут фору любому военному психологу, даже молча делая своё дело. Ведь женщина – лучшее лекарство на войне.

Он был у неё уже четвёртым за два часа работы в этой старой, кое-где осыпавшейся, но хорошо протопленной землянке.

На крепко сколоченном из неструганых досок топчане, лежали, покрытые порыжевшими пятнами, тощие солдатские матрасы. Короткие серые простыни с чернильными штампами по краям, всё время сбивались к середине жёсткого ложа, и ей приходилось перестилать их между делом.

В углу, недалеко от жаркой, угловатой «буржуйки», стоял сорокалитровый бачок с водой и тазик с ковшиком, чтобы она могла подмываться. Кусок хозяйственного мыла и вафельное полотенце, устроились рядом, на берёзовом чурбаке. Тусклое электрическое око подслеповато мигало жёлтым светом под накатанным из не ошкуренных брёвен, потолком. В соседнем окопчике, иногда кашляя и захлёбываясь, без умолку тарахтел слабенький бензиновый генератор.

Кто-то вошёл и остановился за пределом освещённого круга. Она сидела с краю топчана, обернутая под мышками простынёй, болтая ногами, обутыми в резиновые китайские тапки. С этого места ей были хорошо видны только, выпачканные в рыжей глине, старые «берцы» вошедшего.

- Можно?

Ей стало смешно.

- Еcли осторожно! Ну, чего встал, жених? Иди сюда.

На свет вышел долговязый солдатик в обвисшем, широком, не по размеру, камуфляже. Потом, он шагнул ещё ближе и остановился. Она слезла с топчана, приблизилась вплотную и взялась рукой за солдатский ремень.

- Тебя как звать?

- Костик.

- А меня Марина. Оробел Костик? Снимай штаны. Вон, кидай на ящик. Не задерживайте движение, гражданин!

Парень тронул железную солдатскую бляху, пальцы его, тонкие, с въевшейся в кожу грязью, мелко дрожали. Женщина удивлённо отстранилась и оглядела нескладную, мальчишескую фигуру.

- Ты что, это? Необстрелянный ещё, что-ли, по нашему делу? А ну давай, смотри сюда. Бывает же…

Простыня упала на пол.

- Дай руку. Вот, держись за сиську, не бойся. Эй… Да, что с тобой… Эй, слышишь?!

Солдат плакал, давясь слезами, закрывая руками глаза и лицо. В духоте землянки медленно разливался запах человеческого кала.

- Обосрался?! Да, твою ж мать! Костик…

Неделя прошла, как затихли бои. После окончания штурма, из поредевшей мотостелковой роты сформировали взводные опорные пункты для охраны дорог на подходах к горному райцентру.

Взводы зарылись в землю, перегородили дороги, сделанными из чего попало шлагбаумами, и зажили окопной жизнью. Их время как будто бы остановилось в тревожном и недоверчивом забытьи.

Костик кричал во сне. Полусонный дневальный с досадой поднимался от печки и пинал его по торчащим из-под ватного спальника, ступням.

- Задрал ты уже, орать! Повернись на бок. На бок, сказал!

Костя поворачивался, поджимал ноги и засыпал снова.

Спустя два месяца после присяги, Костика и ещё нескольких мальчишек из его учебки, перевели в новую часть и отправили штурмовать город. Целый месяц они не выходили из боя. Костик таскал за командиром взвода тяжёлую рацию. Неудобным ранцем она висела за спиной, стукаясь на бегу о спинную пластину бронежилета. Длинная антенна болталась по сторонам и цеплялась, за что попало. Скоро её срезало осколком, но взводный нашёл и приспособил к делу другую, сорванную со сгоревшей легковушки автомобильную антенну на магнитной присоске. Он прикрепил эту присоску с блестящим штырьком Костику на каску и тот стал похож на марсианина, худого и грязного, неотступно следующего за своим командиром. Худая шея не выдерживала нагрузки, и голова парнишки покачивалась, как у китайского болванчика. Когда не было обстрелов, все громко смеялись над Костиком.

Однажды, рано утром, начался бой. Командир матом поднял на позиции бойцов, потом схватил тяжёлый ящик с гранатами и сунул его своему радисту.

- Держи. И, сука, ни на шаг от меня!

Целый день взводный, падая и пригибаясь, носился под обстрелом по этажам бетонного заводского здания, которое хотели захватить бородатые враги. Он что-то орал, стрелял из окон, переводил с места на место бойцов, помогал устанавливать станковый гранатомёт, посылал пулемётчиков на новые позиции, намечая им другие сектора обстрела. После он хватал у Костика гарнитуру, связывался по рации с ротным, отвечал комбату, материл в эфире почём зря командира миномётной батареи, и снова бегал под огнём по разбитым лестницам, не замечая за спиной своего «марсианина».

К вечеру стало туго с боеприпасами, их пополняли только ночью, но бой разгорелся, и бородачи на узком участке подошли к зданию совсем близко. Согнувшись возле чугунной батареи, у оконного проёма, взводный ощупал пустые карманы разгрузочного жилета, отсоединил порожний магазин и замер вдруг на мгновенье.

- Товарищ капитан. Вот.

Командир оглянулся и увидел Костика. Тот сидел рядом, возле стены, в своей дуратской «космической» каске, и придерживал рукой гранатный ящик.

Потом Костик вставлял запалы в гранаты и отдавал их взводному. А тот громко матерился и бросал ребристые «эфки» в оконный проём, навстречу тем, кто прорвался слишком близко к их бетонному зданию. Бой угас вместе с дневным светом.

Спустя время в городе что-то произошло, стихла стрельба и взвод, собрав убитых, погрузив на машины раненых, вышел в составе длинной колонны из дымящихся руин и занял свой опорный пункт у разбитой дороги, ведущей к отдалённому райцентру.

Ближе к вечеру полевой телефон простуженно затрещал, и взводный поднял перевязанную изолентой, чёрную эбонитовую трубку.

- Да!

- Командир, подойдите на КПП.

- Чего надо?!

- Да, тут… Подойдите командир.

У кривой, лежащей на двух рогатинах, трубы перегородившей дорогу, на обочине стояла потрёпанная вазовская «шестёрка». Невысокого роста, полноватый, заросший по глаза густой щетиной, шофёр-осетин улыбался навстречу.

- Салам, друг! Гляди, кого привёз тебе!

В затемнённом автомобильном салоне слышалась музыка, через открытое боковое окно капитан смутно разглядел четыре женских лица. Сука, - подумал он, - как знали, сволочи.

Накануне в сопровождении бронетранспортёра роты разведки к ним добрался бронированный штабной УАЗ с майором «фиником» и мешком денег внутри. Давно запоздавшее денежное довольствие, вместе с «боевыми» развозили по дальним заставам и опорным пунктам.

Сзади, у окопов, на почтительном расстоянии, собрались сержанты. Отовсюду, из укрытий, землянок, из-за полевой кухни и врытой в землю бревенчатой бани, выглядывали солдатские лица.

- Курбан, - позвал капитан своего замкомвзвода.

Коренастый дагестанец вырос из-под земли и молча посмотрел в глаза, ожидая приказа.

- «Шестёрку» в капонир. Девок в столовую. Всем построиться.

Через минуту всё было исполнено.

- Значит так, - сказал взводный, - Беспредела не потерплю. Спиртного ни грамма. Очередь соблюдать. Меня не беспокоить. С утра – чтобы никого из посторонних на ВОПе. Посты проверяю лично. Эй, хозяин!

- Здесь, уважаемый!

- Найду водку у бойцов - сожгу на хрен твою тарантайку, пешком обратно пойдёте, понял?!

- Понял, дорогой. Не волнуйся.

Часа через два капитан вышел проверить посты. Он закурил и тихо приблизился к стоявшей на отшибе землянке. Сквозь щелястую дверь наружу просачивался тусклый свет и слышался чей-то плач.

- Какого там… рожна, - подумал взводный и дёрнулся к двери. Но звук женского голоса, вдруг остановил его. Он встал сбоку от дверного косяка и прислушался.

- Эй, … ну всё, всё Костик, - говорила Марина, - тихо, успокойся. Давай. Ботинки снимай. Теперь штаны… Куртку свою… вот. Теперь рубаху. Иди вон туда. Тазик видишь? Сейчас воды наберу. Мыло, на. Ну и всё! Кальсоны в печку. Штаниной подотрись. Вот, теперь мойся. Что? Садись и мойся. Да не крутись, ты. Что мы говна, что ли, не видали!? Подожди, я воду сменю.

Капитан успел прижаться к земляной стенке. Марина открыла плечом дверь, шагнула за порог и, выплеснув за окопный бруствер грязную воду, вернулась обратно, снова закрыв дверь за собою.

Взводный тихо отошёл от землянки и, прикуривая новую сигарету, чиркнул спичкой. Вспыхнувший в кулаке огонёк на миг ослепил его, и, зажмурив глаза, взводный увидел вдруг тот бетонный дом и Костика, худого и грязного, лежащего у стены в смешной каске, с гранатным ящиком в руках.

Капитан усмехнулся.

- Стой, семь! - тихо донеслось из соседнего окопа.

- Два. – ответил командир часовому, вышедшему на встречу. «Пятёрка» была сегодня цифровым паролем.

- Товарищ капитан, не слыхали? Вроде как плакал кто-то!

- Слыхал. Только не плач это. Костя бабу пашет, аж дым столбом. Оголодали черти. Смотрите, не приедут больше.

- Да мы аккуратно.

- Ну-ну.

А Костик сейчас лежал на Марине и делал всё, как она ему говорила, сначала медленно, а потом всё быстрее и жёстче. Её шёпот прекратился, она задышала горячо и сильно в такт его движениям, закрыв глаза, вскинув выше головы бессильные руки. Он вдруг вздрогнул несколько раз кряду и застонал. Вместе с ним задрожала всем телом и вскрикнула Марина. Потом женщина выпрямила согнутые в коленях ноги и глубоко вздохнула.

- Довёл, таки. Сто лет не бывало. Всё, Костик. Слезай.

Она оттолкнула его слегка, и солдат послушно поднялся, стал одеваться без суеты, но быстро.

- Ещё приедете? – тихо спросил он.

- Наверное, - ответила Марина. – Ты только не ходи ко мне больше. Вон, к рыжей, к Анжелке иди. Она сама молодая, и молоденьких любит. Здоровая девка. А мне ты чуть ли не в сыновья годишься. Хорошо?

- Ладно.

- Пока Костик. … Следующего позови.

Что общего в этих историях? Я не знаю. Наверное, только то, что спустя много лет, они не выветриваются из жизни, не становятся удобными и гладкими, как обточенные ветром и водой, камни. Зрение моё не стало лучше, но я всё так же редко надеваю очки, и когда вдруг вижу в городской толпе красное женское платье, вспоминаю вдруг тех женщин и называю их про себя гетерами войны. Пусть всегда будет доброй о них моя память.