Игорь Ситников. Парфорсная охота

ПРЕДИСЛОВИЕ:

Парфорсная охота многообразна, и заключается в травле дикого зверя собаками разных охотничьих пород. Традиционно воспринимается, как верховая, конная охота, но в наши дни чаще бывает пешей. Вообще-то «пар-форс», это затяжной, колючий ошейник, для обучения охотничьих собак. Отсюда и широта понимания, разница способов и приёмов этой охоты. Например, охота с борзыми совершенно отличается от охоты с гончими собаками.

Автор не претендует на хрестоматийную, энциклопедическую, ценность материала, а старается художественно передать своё восприятие этой древней, исчезающей сегодня, российской забавы.

Утро. Раннее, воскресное морозное утро декабря. Середина восьмидесятых прошлого столетия. Зябкая свежесть саманной хаты и еле уловимый запах прогоревшего угля из остывшей за ночь старой, обмазанной глиной и выбеленной известью печки. Спокойное сопение древней хозяйки за стенкой, «белой» хуторской колдуньи Анны Тимофеевны Лохмановой, «бабки Лохманши» по здешнему. И голос её, высокий и резкий спросонья.

- Игорьёк, - это она так меня зовёт на свой старушечий лад. - Игорьёк, ты чего рано так?

- Да, на охоту я сегодня, спите Анна Тимофеевна. Вечером приду.

Натягиваю кальсоны, суконные бриджи, шерстяные носки, два свитера, гашу свет и выхожу в холодные сенцы, прихватив оставленные, для нагрева, под кроватью сапоги. Не влезать же с утра в стылую, тугую кожу. С обувкой когда-то повезло. Ещё давно, по случаю, купил у старого цыгана «комсоставские» хромовые офицерские сапоги, обшитые изнутри тонкой овчиной, с меховыми стельками и с двойной кожаной подошвой, подбитой деревянными гвоздиками. Музейной ценности товар, чудом сохранился в полном порядке на цыганском чердаке ещё с послевоенных времён. Узнав, что сапоги понадобились мне для верховой езды, цыган сильно сбросил цену.

Чёрный, крытый плотной материей овчинный полушубок и сшитая на заказ светло серая папаха. Такой наряд уместен для восточной задонской степи. Для первой, в моей жизни, верховой парфорсной охоты.

В шесть утра на ещё вороном, по масти, небе, ясно видны колючие, мерцающие от холода отметины далёких звёзд. Но луны уже нет, и тропинку в снегу на единственной хуторской улице видно плохо. Прозрачный морозный воздух чутко колеблется, транслируя в безветренном эфире скрип снега под ногами, лай собак и редкие полусонные звуки от сараев, куда хозяйки уже отправились доить своих коров.

Пар изо рта оседает на овчинном воротнике росистым инеем. Мороз, проникая в ноздри весело щиплется. Это он заставляет слезиться глаза. И тихая предрассветная зябкая свежесть, попав в лёгкие, чистой кровью приливает к сердцу, оставляя физически ощутимое радостное предчувствие, нетерпеливое, трепетное ожидание необычного наступающего дня. В двадцать лет так легко и славно дышится на морозе!

За ночь нападало снега. Ветра не было, и от хуторской околицы до конюшни, где стоит мой конь, протянулась белая, совершенная, абсолютная в своей чистоте и нетронутости, гладь. Наступить на неё, нарушить естество, кажется грубым кощунством, но житейская философия: «Не я, так, кто ни будь ещё», да необходимость следовать назначенной на сегодня цели, позволяет справиться с нерешительностью и размётанным следом шагов пополам порвать нарисованный ночью пейзаж.

Ночной конюх открывает скрипучую половинку ворот, сбивает в сторону снежный сугроб. Радуясь живой душе, он весело здоровается, потом, по-хорошему завидуя, заговаривает о предстоящей охоте. Мой конь в сумраке денника проедает оставшийся ячмень из деревянной угловой кормушки, и недовольно отмахивает затылком протянутый мною к его морде, недоуздок. Он уже пил, цедя сквозь зубы, из жестяного ведра холодную воду с плавающими там, разбитыми плоскими, прозрачными льдинками и по ранней кормёжке, давно почуял предстоящую работу. Его зовут Зигзаг. Зольник - Гамма, вот имена его родителей, и по правилам породы, имена их детей должны начинаться на заглавную букву имени отца и иметь в середине первую букву материнской клички. Зигзаг чистопородный «дончак». Он двухлеткой хорошо скакал на Ростовском ипподроме. Недостаточно ярко выраженные признаки породы не смогли помочь молодому жеребцу попасть в число производителей, но его, помня скаковые заслуги, не стали продавать, а, сделав мерином, перевели в состав рабочих лошадей для нужд конного завода. Теперь он мой верховой конь. Тёмно - рыжий, с широкой белой «проточиной» по храпу, «на три белоногий» - как конники коротко говорят о белых отметинах, «носках» или «чулочках» на лошадиных ногах. Крепкой стати, резвый, плотно сбитый скакун. Он немного низковат в холке для моего роста, но силён, вынослив, не пуглив и уже пару раз вытаскивал меня из сложных положений. Короче мы дружим, и я не хочу его менять.

Щётка и скребница в моих руках с ритмом сто двадцать взмахов в минуту, привычными звуками чистки аккомпанируют голосу ночного конюха. Он стоит в проходе, покуривая, светя в темноте огоньком папироски, удовлетворённо наблюдая за моим умением. Травит свои байки. Я разбираю гриву и хвост от, попавших туда, стеблей подстилки. Солома в конских волосах показывает безалаберность седока и лишает его уважения в глазах настоящих конников. Накидываю казачье седло. В длительных переходах оно удобнее спортивных сёдел, и лучше подходит для охоты.

Пора ехать. Ещё три километра добираться по степи до заводских конюшен на центральной усадьбе. Там место сбора.

Где-то в небе летят самолёты. Ракеты плавают в космосе, спутники земли. Толчея в метро и на тесных городских улицах. Суматоха уходящей жизни. Броуновское, стремительное, хаотичное движение миллионов людей, суетное и бессмысленное, несоразмерное с великим покоем вечности.

А я, вдыхаю свежий морозный воздух. Склонившись к передней луке, смотрю, как из-под твёрдых копыт, сухой, морозной пыльцой поднимаются снежные султанчики. Я слушаю тихую мелодию шагов моего коня. Я задаю этой мелодии свой ритм, переходя с шага на рысь, и восхищаюсь совершенной акустикой седого безмолвия. Одиночество. В белом безветренном пространстве явственное, пуповинное ощущение под собой вольной, налитой, глубоко и свободно дышащей силы. Подчинённой только тебе, живой силы твоего коня. Возникшее чувство можно тихо и бережно переживать, спокойно покачиваясь в ритм шагам лошади. Или можно дико орать что-то несусветное на полном галопе, бросив повод, раскинув крыльями руки, взлетая над коварством опасного зимнего бездорожья, даром доверяя коню, судьбе и случаю без остатка всё своё настоящее и будущее. Чувство это называется свободой. Такое оно это чувство.

Мы пьём красное вино, сидя за старым столом в тёплом амуничнике, в окружении висящей на стенах упряжи. Собаки, южные хортые борзые нетерпеливо просовывают в приоткрытую дверь свои хищные вытянутые головы. Влажные бусины собачьих глаз недоумённо упрекают нас. Торопят, не дают засидеться. Они молча, настойчиво, напоминают о необычной важности сегодняшнего дня.

Клички лошадей и собак, местные прозвища их владельцев, под аккомпанемент звуков седловки и терпкого на морозе запаха конюшни, объединяются в особенную общую гармонию. Гусляр, Фасон, Чемпион, Исток, Базилика, Рокада. Лента, Тайна, Дубок, Амур, Полёт, Пулька, Пурга, Карай. Шапка, Швед, Бур, Леон, Кудряш, Катасон. Клички лошадей и собак похожи на прозвища людей, привычные производные от простых русских фамилий. Всё это неуловимо и естественно звучит в сутолоке сборов какой-то особенной, очень редкой, давно забытой первобытной вековой мелодией. Разносится над степью вздохом давней памяти.

Глупый, молоденький дворовый кобелёк, коротконогий и большеголовый, из конюшенных «звоночков», увязывается за высокой борзой сукой, наивно пытаясь засунуть ей под хвост любопытную пуговку своего носа. Две серые, длинноногие тени, отделившись от своры, бесшумным конвоем устремляются за ним по проходу в стылую темноту конюшенного манежа. Ни чего не слышно, но через несколько минут, ночной конюх, случайно наткнувшись, поднимает с пересыпанного опилками, глинобитного пола безжизненную тушку «звоночка», и, матерясь на обстоятельства, с сожалением выбрасывает её на навозную кучу. Предчувствие охоты будит в борзых хладнокровный инстинкт убийства, всегда чутко дремлющий в представителях древнейшей собачьей касты. Но инстинкт этот касается только четвероногих тварей. Никогда, на моей памяти, борзая первой не набрасывалась на человека.

«Хортяки» всегда свободны и не терпят привязи. Вольно живут, облюбовав зачастую для пристанища сенники на хозяйских подворьях. Они сильны, поджары и изящны. Сухая кость. Короткая, блестящая шерсть. Её окрасы разнообразны: половый, серый, красный, муругий, чубарый, черно-подпалый, тигровый, черный. Все масти могут быть как сплошными, так и пегими (пятнистыми), вплоть до почти белых. Они молчаливы эти собаки. Лай на верховой охоте предупредит, спугнёт зверя. Поэтому борзые не лают. Это признак многовекового жёсткого отбора, когда непригодную к делу собаку, испортившую глупым гавканьем охоту, убивали тут же. Борзые не рвут пойманное зверьё. Прикончив зверя, переломав ему хребет и шею, задушив зубами, не испортив шкуру, собаки ложатся рядом со своей добычей, поджидая хозяина, набираясь сил для следующего смертельного броска. Опытные борзые, поспевая к зверю в паре, обычно берут его броском в горло и крестец. Они не режут добычу как волки, оставляя страшные рваные раны, а обездвиживают жертву, парализуя и лишая её воздуха. Часто охотнику приходится самому добивать трофей прежде, чем приторочить его к седлу.

И сейчас ещё, опытные «борзятники» в первый раз проверяя молодых собак на охоте, берут с собой прочную тонкую верёвку. Если молодая борзая начинает рвать и поедать добычу, её тут же вешают где-нибудь рядом, в лесополосе или же просто оторвав от земли, подтащив в петле к седлу, что бы она, дурной кровью своего приплода, не испортила в будущем местное борзое племя. Да, чаще всего вешают, а не бьют ножом или стреляют, потому, что верховые не берут с собой ружей, а запах крови может спугнуть зверьё и расстроить собак. Много веков подряд эта суровая и простая «метода» позволяет сохранять на земле для «работы» редкую собачью породу.

Их не надо долго созывать рано утром перед охотой. Опытные, «рабочие», борзые ещё с вечера, по настроению хозяина, по его сборам, по каким-то, одним им ясным, признакам, безошибочно определяют главное в их жизни событие.

Устремившись вслед за охотником, по пути на конюшню, молодые хортые в приподнятом настроении, игриво совершают резкие, пластичные, размашистые и пружинящие броски, разминая мышцы, радуя хозяйский взгляд и согревая душу. Взрослые и пожилые собаки не отвлекаются на игры, экономят силы для того, что бы честно выполнить своё единственное предназначение. Попав на конюшню, четвероногие охотники либо забираются на копны сена, либо снуют по близости, все в упорном и уверенном ожидании выезда. Внутреннее независимое достоинство борзых собак отличает их от других охотничьих пород. Они не суетятся, не скулят в азарте, не требуют к себе лишнего внимания. В борзой своре нет сутолоки или шума, есть незаметное, готовое к прыжку чуткое ожидание.

Гранёный стакан, полный неплохого в те времена, простого портвейна, снимает необычное напряжение новизны, и, согрев душу, дружит меня со всем окружающим миром. Я опытный всадник, с юности занимался конкуром, преодолением препятствий и конным троеборьем, служил срочную службу в кавалерийском «киносъёмочном» полку. Я молод. Я не боюсь скачки, жду её, и не знаю, когда она начнётся.

Внезапно, по неизвестному для меня, молчаливому сигналу, начинается выезд. Хлопают двери денников, звенят стремена о дверные косяки, фыркают, оступаясь в проходах, застоявшиеся кони. Нужно ещё успеть справить малую нужду, чтобы не торчать потом в степи как суслик, с накинутым на локоть поводом, отвернувшись от ветра и раскачиваясь под нетерпеливыми, нервными рывками коня старающегося не отстать от удаляющейся компании. Раззява. Подтягиваю подпруги и сажусь в седло уже в проходе. Пригнувшись под сводом ворот, натягивая шерстяные перчатки, выезжаю из конюшни последним. Зигзаг избочившись, пританцовывая, просит свободы, резко вниз и вперёд вытягивает шею, пытаясь этим приёмом выбить из моей руки кожаный, обшитый плотной тканью, скаковой повод. Потом смирившись, но, не теряя надежды выскочить вперёд, гордо подняв голову и пофыркивая в такт высокому шагу, он становится в хвост колонны вытянувшейся вдоль дороги, ведущей в степь от коннозаводских тренерских конюшен.

У меня ещё нет своих собак, но это не печалит меня. Я, как единственный в целом мире зритель, могу из первого ряда наблюдать редкую, всплывшую белым миражом, окутанную вековой тайной, картину.

Ни чего не происходит. Растянувшись цепью, мы шагом движемся по полю, где с раннего утра уже появились на пушистом снегу, непонятные для меня следы невидимых жителей этого мира. Собаки не интересуются следами. Острое зрение, это их главный инструмент определения цели. Хортые спокойно идут промеж лошадей, а иногда и вслед за ними. Всадники, разобравшись парами, тихо переговариваясь, едут, опустив поводья. Кони, перестав соперничать на старте так и не начавшейся скачки, спокойно разгребают ногами снежное покрывало.

Это происходит внезапно. Чуть впереди, перед нами, на белой глади вдруг взвивается снежный фонтанчик, и из-под него суматошным намётом размашистых, частых, как пулемётная очередь, движений, вырывается и стремительно удаляется от нас крупный серый заяц.

Мимо моего сознания бесшумно проносятся собаки, я вижу их тела ударными волнами разгоняющиеся в беге. В замедленном ритме начала, ещё можно разглядеть и понять грацию этого совершенного, древнего как мир, захватывающего танца под названием погоня.

Очнувшись последними, люди ещё не знают что делать. Все уже происходит без нашего участия, и мы пока просто вычеркнуты из этого события неожиданностью внезапного рывка.

- Ну! Чего стоим?!

Этот крик приводит в себя людей, и мгновенно заводит вечный двигатель азарта. Кони понимают седоков ещё до того, как подобраны поводья и сжаты шенкеля. Они тоже бойцы, эти кони. Кровное чувство первенства закрепляли в них люди, выбирая лучших скакунов в диких степных охотах, в своих беспощадных конных битвах прошлых столетий, и позже, в стремительных скаковых испытаниях, страстных ипподромных боях. Этот зов крови не даёт породной лошади покоя. В каждой скачке она, пока есть силы, стремиться стать первой.

Я пропускаю общий старт, взяв на себя повод, не от нерешительности, а от неясного, появившегося вдруг, желания видеть всё сразу, со стороны понять, разгадать охватившее вдруг нас всех, событие. Зигзаг не может простить мне промедления. Он приседает на задних ногах. Переступая, вправо и влево старается выйти из-под власти стальных удил. Я чувствую под собой вибрирующую силу его мышц и даю ему волю.

Стать зрителем, пустая, зряшная затея. Скачка захватывает сразу и до предела. Дыхание моего коня – моё дыхание. Стук его сердца отдаётся толчками в моих ушах, звучит частым, стройным барабанным боем, исполняя под духовой аккомпанемент ветра сигнал кавалерийской атаки.

Зигзаг вырывает скачку. Пригнувшись к конской шее, впереди, за его загривком и прижатыми ушами, я вижу погоню и сливаюсь с ней.

Серый заяц, заполошно, размашистыми саженками прыжков стелется по степи, отмеряя, вытягивая, продлевая до отказа, срок своей жизни. Взрослая борзая сука неотвратимо, как судьба идёт за ним, и ведёт за собой свору. Зверёк начинает уставать, и, чувствуя его слабость, два молодых кобеля становятся справа и слева от суки, вытягиваясь фронтом в короткую цепь, готовясь к заключительному маневру. В последнем отчаянном порыве жертва уходит в сторону, на крутой вираж, пытаясь сбить собак, заставив их промахнуться и потерять скорость. Но старая сука не ошибается и идёт следом, а черно пегий кобель, летящий справа, делает рывок наперерез…

- Ай, ай, ай, ай – пронзительно и громко взлетает вдруг над степью тоскливый, детский плачь.

Впервые я слышу, как жалобно кричит заяц, прощаясь с жизнью.

Этот, почти человеческий, крик поражает меня, но не успевает остановить, потому, что сейчас я сам нахожусь в полной власти охоты и подчинён ей словно неотделимая часть целого животного организма. Я не властен над собой и начисто лишён права жалости, так же, как эти вот борзые.

Всё кончено. Снежная пыль. Клубок собачьих тел, остановившись, разбивается на части. Серая заячья тушка перестаёт биться в зубах молодого кобеля и старой суки. Сука не встаёт со снега, отдыхая. А кобель, стоя, замирает рядом, гордо и независимо подставив под ветер острую морду. Остальная свора, потеряв интерес к погоне, расходится недалеко вокруг.

Я, вдруг, первым оказываюсь рядом. Чувство звериного азарта засыпает сразу, как только кончается скачка. Очнувшись, я уже по старому, привычному укладу, начинаю воспринимать окружающий мир.

Топот копыт сзади, и голос моего старшего друга и учителя всем лошадиным премудростям, Коли Шрота.

- Игорь, забирай! – отвернувшись, не глядя в мою сторону и не сходя с седла, он закуривает сигарету, - Вот, ей богу. Человека, гада какого ни будь, зарублю, рука не дрогнет. А этих … Жена курицу режет, я со двора сбегаю. Жалко.

Спешиваюсь и поднимаю за уши зайца. Затылок его сломан, шерсть на пояснице мокрая от растаявшего снега и собачьей слюны. Я стою и не знаю, что делать дальше. Борзая сука, равнодушно посмотрев на меня, поднимает со снега своё голое, тощее брюхо. Шрот весело ёжится, передёргивая плечами, щурясь от морозного солнца, глядит на собак и смеётся.

- Как же вы не мёрзнете, сволочи голопузые.

Это его кобель достал зайца, поэтому так весел хозяин. Сбоку ко мне подъезжает Кудряш, табунщик с обветренным, чёрным как у цыгана, весёлым лицом. Молча улыбаясь моей нерешительности, он перехватывает тушку за задние ноги, и, набросив на них удавку из сыромятного ремешка, приторачивает добычу к седлу.

Мы едем по степи дальше. Берём ещё пару зайцев, но погони за ними начинаются далеко справа и слева от меня, и я «кентером», так называют спокойный, размеренный галоп, добираюсь к финалу скачек уже в числе последних. Нужно поберечь коня.

На полпути оставляем дичь у жены Кудряша, заехав к нему на «точку».

Его «точка», это островок жизни в степи, где при табуне, голов в сто, донских маток, содержащемся в крытой конюшне с просторным, огороженным хворостом, базом, живут в саманном домике на двух хозяев, обычно две рабочие семьи табунщиков.

Женщина забирает тушки и весело обещает нам обед.

Перебравшись через глубокую и длинную, перерезавшую степь пополам, балку, решаем пройти последнее, засеянное озимым ячменём длинное, уходящее к горизонту, широкое поле.

Опять неожиданно, теперь вдалеке, из-под прибитого ветром к серому бугорку прошлогодней соломы, вороха сухих, ажурных кустов перекати-поля, выкатывается на черных сухих хворостинках мелькающих ног, красно-рыжий шарик с бурым кончиком шерсти на пышном аккуратном хвосте. Корсак, степная лисица. Достойный, хитрый соперник, трудный трофей. Он поднимается так далеко, что собаки с земли не могут его заметить. Теперь люди первыми видят зверя.

- Лента, Амур, Дубок! Дай, дай, дай!

Криком и свистом подняты собаки. Они бросаются вперёд, по ходу нашего галопа. Борзые высоко вытягивают шеи и мечутся в нервной суматохе, пересекая путь всадникам, сбивая их с темпа. Но вот, сначала одна, затем другая хортая замечет добычу, и быстрые вибрирующие стрелы их тел, указав путь остальным, выстреливают из-под лошадиных ног и уносятся вслед за зверем.

Это наша последняя в этой охоте скачка. Корсак далеко, но собаки уже ушли за ним. Поле кажется бесконечным и сил у животных не останется к концу этой погони. Тем и благородна парфорсная охота, что зверь, если он силён, имеет шанс уйти, не нарвавшись на беспощадный, коварный выстрел. Все равны в этой гонке и сила данная природой определяет победителя.

Собаки, растянувшись вереницей, постепенно настигают зверя. Каждая из них крупнее корсака, но в маневренности и вёрткости его спасение. Уже два раза он сбивал преследователей с темпа, крутил посреди степи, мелькая красным шаром в середине стаи, сталкивая борзых в кучу. Останавливал собак, сам не теряя инерции скорости и не сбивая дыхания. Но собаки не бросают добычу, яростный дух своры придаёт им силы. Корсак обречён, вдалеке видна лесополоса, до которой ему уже не дотянуть. Всего три лошади остаются в скачке. Только Шрот на Чемпионе, я на Зигзаге, и Швед - конюх из «тренерских», на Базилике, поджарой четырёхлетней кобыле, не бросаем погоню. Остальные всадники остановили, перевели на рысь своих коней, не выдержавших по снегу трёхкилометровой скачки.

Охотничья судьба смеётся над нами лисьим пронзительным смехом. Как будто из ниоткуда, на заснеженной дороге рядом с лесополосой возникает со скоростью несущийся грузовик. Красная кабина «Камаза» на чёрно-белом зимнем фоне, ярким факелом провидения пересекает собакам путь. Корсак проскакивает перед передними колёсами машины, пронизывает бурелом лесополосы, и останавливается усталым победителем, метрах в ста, на пахоте следующего, недоступного для нас, вспаханного отвальными плугами, поля. Собаки, сбитые с хода, чуть было не передавленные грузовиком, обессиленно ложатся перед зарослями акации. Спешившись, мы вышагиваем лошадей, водя их по кругу, давая остыть и успокоить дыхание. Материмся вслед исчезнувшему за холмом «Камазу», удивлённо переживая его внезапное, нереальное появление в этой безлюдной, брошенной людьми в покое на зиму, степи. Это конец охоты.

Добравшись до «точки», мы поим своих лошадей. Потом, не рассёдлывая, отпустив подпруги, коротко вяжем их к яслям за чумбуры недоуздков, сняв оголовья или просто отстегнув концы удил, что бы кони могли свободно жевать корм. После того, как они окончательно остынут, сын Кудряша задаст им ячменя и сена.

Жар печи, беспорядочные, смешанные голоса весёлых, довольных охотой людей, спирт в стакане, тёмно-красное, перчённое заячье мясо на большой сковородке, жаренное с луком и картошкой. Коля Шрот, душа компании, запевает старые казачьи песни. Я знаю слова и подпеваю ему ко всеобщему удовольствию. Жена Кудряша зычным высоким голосом вытягивает с нами припевы, и потом вся компания дружно и лихо повторяет их хриплыми и нестройными голосами.

Быстро темнеет. В сумраке конюшни мы взнуздываем и разбираем лошадей, подтягиваем подпруги, садимся. Меня сильно качает на земле, но я точно знаю, что поднявшись в седло, сразу обрету твёрдость, и уже не потеряю равновесия. Кони отдохнув, и почуяв дорогу домой, сами находят в темноте короткий степной путь, меряют его нетерпеливыми шагами. Я слушаю голос моего учителя, его новую лошадиную историю, и прислушиваюсь к голосам сзади нас. Там Швед и Бур, два друга, бывшие жокеи, горячо ведут старый, как весь конный мир, спор. Чья лошадь быстрее. Через миг, мимо нашей пары проносятся два всадника. Дробь галопа уносится в тёмную даль. Шрот кричит и машет вслед им кулаком, обещает «убить гадов» не берегущих лошадиные ноги. Через короткое время мы рысью догоняем спорщиков, едущих шагом. Бур курит и помалкивает, Шведова кобыла была первой.

Близится конец этого бесконечного, удивительного дня. Я прощаюсь, и отъезжаю от остальных. Поворачиваю на ведущую к моему хутору дорогу. Зигзаг сам выбирает путь. Надо ещё поставить на конюшню, расседлать, растереть соломенным жгутом шею, спину, бока и ноги уставшего коня. Ночной конюх напоит и накормит его.

Оступаясь и скользя, на притоптанном за день снегу, нахожу дорогу к дому, вхожу в его тепло. Ем горячий суп, поставленный мне хозяйкой, отвечаю на её вопросы, ломаю домашний хлеб и слушаю, как охотились «до семнадцатого года». Восемьдесят пять годочков исполнилось доброй моей Анне Тимофеевне.

Я засыпаю, и вижу сон про то, как бросив повод и раскинув руки, лечу над белой, заснеженной степью. В полной, беззаботной свободе, доверяю коню своё настоящее и будущее без остатка.

Много лет утекло с тех пор. И мало кто из тех весёлых, лихих людей остался в этом мире. Наверное, лишь я, да голая неласковая степь, помним нашу охоту.

Нет собак. Ушли в вечность быстрые донские кони. Нет уже и того конного завода.

Только иногда, всё реже и реже, но каждый раз, по настоящему, ясно, мне снится эта охота. Я просыпаюсь и грущу о ней.

Игорь Ситников

19.02.2015